Сирень на Марсовом поле

-- Хорошо. Попробую объясниться аналогией, хотя она, как известно, и не доказательство. Я ведь, знаете, не только математикой, но и шахматами увлекаюсь. Категорию имела. Ну вот. Один из моих постоянных партнеров как-то рассказал о своем шахматной учителе Ильине-Женевском. Это крупный шахматист, известный еще с десятых годов и особенно прославившийся в первые годы Советской власти. Так вот, будучи офицером, Ильин-Женевский во время первой мировой войны был тяжело контужен и начисто разучился играть в шахматы. Но это был человек огромной воли, и, знаете, он во второй раз в своей жизни научился играть в шахматы, и не только научился, но вернул себе постепенно былую шахматную силу и даже пошел вперед, стал чемпионом страны. К чему я это все рассказываю. То, что было возможно для Ильина-Женевского в шахматах, по-видимому, возможно и в других случаях, для других областей человеческой деятельности. Не знаю, объяснит ли это вам что-нибудь, но лучшими объяснениями я не располагаю.

— Располагаете. Лукавите. Скобки не раскрыты.

— Ну если и так, то для столь высококвалифицированного ученого это, полагаю, совершенно несущественно. Потрудитесь и раскройте скобки сами.

— Я ленив от природы и, кроме того, не очень уважаю труды по открытию уже открытых америк. Жажду элементарных дефиниций. Извольте дополнить свою ущербную информацию.

— Да какая же тут ущербность? Ни малейшей. Просто все это длилось годы и делалось очень медленно, постепенно и совершенно незаметно для участников процесса. Эта незаметность процесса и затрудняет мне анализ и преграждает путь к дефинициям, к которым вы так рветесь. Наконец, есть вещи, о которых просто очень трудно, а может быть, и невозможно говорить…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Да. Есть вещи, о которых трудно говорить. И есть вещи, которые не менее трудно выследить в процессе их развития. Как часто мы видим результат усилий, в то время как сами усилия остаются для нас незримыми.

О первой самостоятельной работе Федора Платоновича, напечатанной после возвращения в Ленинград, большинство из окружающих его только и знали, что она опубликована была в «Докладах» Академии наук в феврале шестьдесят третьего года.

А весной шестьдесят шестого Федор Платонович поднимался по издавна знакомой физфаковской лестнице в третий этаж к триста девятой аудитории. Перед дверьми аудитории шумел многолюдный предэкзаменационный табор. Студенты ждали профессора, который должен был принимать экзамены. Они уже слышали его шаги по лестнице. Вот и сам он появился на площадке и остановился возле перил, положив на них узкую длинную руку. Он постоял несколько, словно не решаясь двинуться к аудитории, потом пошел — высокий, худой, сутулый.

Когда он в последний раз оставил эту аудиторию, он еще не был сутул, он был прям и строен… Студенты смотрели на приближающегося сутулого профессора. Они видели, как он вошел в аудиторию, ничего не зная и даже не подозревая о том, что значит для него вновь переступить этот порог.

Он вернулся на кафедру еще с осени прошлого года, но до сих пор в триста девятую аудиторию не попадал. Нынче это случилось впервые. Он вошел. Сел за стол. В аудитории было довольно прохладно. Он вынул белоснежный носовой платок и вытер вспотевший лоб. На него смотрели две пары настороженных глаз. Студент и студентка, вызвавшиеся экзаменоваться первыми, зябко поеживались и следили за каждым движением профессора, гадая, строг он или нет и как будет экзаменовать.

Федор Платонович разложил билеты на столе и сказал хрипловато, не узнавая своего голоса:

— Ну что ж. Если ничего не имеете против, приступим.

Студенты молчали. Федор Платонович сделал пригласительный жест. Они подошли к столу и взяли билеты.

— Сядьте. Подумайте. Когда будете готовы, скажите.

Студент сел за ближайший пюпитр. Девушка — высокая, светловолосая — уверенно глянула в свой билет и сказала четко:

— Я могу отвечать.

Он поднял на нее глаза. Она смело и открыто глядела на него. Он перевел взгляд на ее руки. В руках ничего не было, кроме билета. Ему, очевидно, просто померещилось, что она еще что-то держит в руках…

Экзамен начался. Он кончился около двух часов. Проводив глазами до дверей последнего студента, Федор Платонович встал, собрал билеты, положил их вместе со списком проэкзаменованных студентов в портфель и кинул его на стол. Потом подошел к окну и долго стоял, глядя на хмуроватую Неву.

Почему он не шел домой? Чего он ждал? Может быть, ждал, что за его спиной приоткроется дверь и негромкий девичий голос из далекого прошлого спросит: «Можно?»

Но дверь оставалась закрытой. Постояв у окна еще несколько минут, Федор Платонович повернулся и, сутулясь больше прежнего, пошел к двери. Закрывая ее за собой, он невольно скосил глаза на дверную скобу… Тогда в нее просунута была веточка сирени — та памятная веточка. Долг платежом красен. Сегодня, когда он снова попал в триста девятую аудиторию, он должен тоже принести ей веточку сирени. Он это и сделает. Обязательно… Где он достанет эту веточку — понятно само собой.