Сирень на Марсовом поле

— Поймали, — сказала она, все еще смеясь и чуть приближая к нему свое плечо. — Поймали. Ловко. Ничего не скажешь.

Она перестала смеяться.

— А правда, как скрадывает разницу отдаленность от наблюдаемого явления. Оттого, что мы бесконечно далеки от этих двух звезд, нам кажется, что они совсем рядом. В музыке, значит, то же самое. Разница между Моцартом и Гайдном утерялась для нас во многих случаях оттого, что мы отстоим от них почти на двести лет. Вот видите, Танюша, какая штука получается. А вы набросились на меня. Чуть живьем не проглотили.

— Ну уж и проглотила. Чуть только на зубок попробовала. На зубок. На зубок…

Таня отняла свой локоть и протанцевала несколько шагов по тротуару.

— Мне очень хорошо сегодня. Очень весело как-то. Вы не знаете отчего?

Она остановилась, поджидая его. Он подошел вплотную. Поглядел. Усмехнулся.

— Мне грустно оттого, что весело тебе.

— Вы поэт, — сказала она. — Нет, в самом деле?

— Я химик, — сказал он тихо.

Она посмотрела ему в глаза.

— Да? И это вас печалит?

— Нет. Не это.

— Тогда почему вы погрустнели? Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь. Мне, как бы это вам объяснить… Мне всегда немного грустно, когда я вижу красивое, по-настоящему красивое.

— А-а, — протянула она, опуская глаза.

Он смотрел на нее не отрываясь, потом спросил тихо:

— А вы знаете, Танюша, что вы красивы? Что вы очень красивы?

Она смутилась. Потом засмеялась.

— Знаю. Знаю. Как же. Конечно знаю. Просто красавица. Выдающаяся. Потрясающая. Кто увидит — сразу с ног валится. Особенно если химик.

Она посмеялась, поправила беретик. Потом сказала деловито:

— Вот мы почти и пришли.

Они повернули с набережной на Первую линию, дошли до Большого проспекта и по Большому до Второй линии.

— Вот и дом мой, — сказала Таня. — Видите, коробка такая. Не люблю его ужасно. А вы свой дом любите?

— Свой дом?

— Ну да. Ну вот тот, в котором живете?

— Право, не знаю. Никогда не думал об этом.

— Как же можно так жить — не думая.

Иван Алексеевич поглядел на свою спутницу искоса. Потом сказал, вздохнув:

— Виноват. Больше не буду.

Таня остановилась и внимательно поглядела на него. Он глянул впервые за весь вечер открыто и прямо в ее глаза.

— Вы умный, — сказала Таня, опуская глаза. — А я просто девчонка и зазнайка. Вы все время меня одергиваете, но очень деликатно.

— Не сказал бы, что очень деликатно, если вы заметили это.

— Нет-нет. А я вот, знаете, страшно неделикатная, заносчивая. И вообще. Мама говорит, что я взбалмошная. Смешное какое-то слово. Правда?

Она болтала, нимало, казалось, не заботясь о том, что и для чего говорит, и испытывая удовольствие именно от этой легкости и бесконтрольности речи.

Он смотрел на нее улыбаясь. Ему было приятно и смотреть на нее, и улыбаться ей. И было ему немножко неловко от этой неожиданной прогулки, непривычно неловко. Она же, видимо, не чувствовала никакой неловкости и болтала без умолку. Они дважды прошли мимо ее дома. Он оглядел дом и подумал: в самом деле коробка, и сказал неожиданно для самого себя:

— Пройдемтесь по набережной немного.

Она кивнула головой, и они повернули на набережную. Прошли мимо каменных сфинксов у спуска к Неве, потом вернулись. И тут случилось одно из самых обыденных чудес — время вдруг остановилось. Но когда они взглянули на свои ручные часы — оказалось, что время стояло, а часы все-таки шли и было уже без пяти час.

— Вот так раз, — удивилась она. — Ну и попадет же вам от жены.

Он отозвался смущенно:

— Попадет.

Ей, видимо, понравилось и его смущение, и этот ответ. Приятно было, что этот положительный дядя в летах смущается, что он не врет и не говорит пошлых глупостей. Вообще ей все вдруг понравилось в нем — и крупные черты лица с высоким костистым лбом, и несколько рассеянный взгляд, и даже легкая сутулость. Он не пытался выпячивать грудь или молодецки распрямляться, чтобы казаться стройней. Он был сутул и не хотел казаться несутулым. Она видела это полное отсутствие назойливого мужского кокетства, сразу оценила и тотчас выложила ему все, что думала по этому поводу, закончив горячим восклицанием:

— Это очень, очень хорошо, что вы такой.

Он иронически поклонился:

— Благодарю. Весьма польщен.

Она нахмурилась:

— Ну, вот вы сейчас все испортите.

Казалось, она сейчас рассердится, но вместо того вдруг засмеялась. До сих пор ни наукой, ни практикой не установлено, отчего женщины смеются. Зато совершенно точно установлено, что их смех имеет тысячу один оттенок и тысячу один смысл. Смех Тани имел, очевидно, тысячу второй оттенок и тысячу второй смысл, неразгаданный, как и все предыдущие. Что касается Ивана Алексеевича, то он и не пытался углубляться в эти джунгли неразгаданного. Вместо того он скорбно вздохнул и сказал с нескрываемым сожалением:

— Уже поздно. Давайте прощаться, Танюша.

Она перестала смеяться, и лицо ее стало грустным. Перемена сделалась сразу и без всяких переходов, как часто бывает у людей прямодушных и непосредственных и как редко случается у женщин.

Она протянула ему руку и сказала:

— Как быстро время пролетело, просто удивительно.

Он кивнул головой и взял ее руку в свою.

— Да.

— Мне жаль, что надо уходить.