Сиреневый бульвар. Московский роман

– Меня спрашивают, зачем я это сделала, – не могла иначе. Как вспомню, доверчивый взгляд испуганных детей, маленькие, они уже с тревогой в глазах. Тянутся к взрослым, между собой что-то делят и не могут понять, почему они здесь. Когда им говорят, что у них будет мама и папа, они сияют, не подозревая, что их ждет. Они плохо говорят, – задержки в развитии. Вроде с ними занимаются. Формально все есть. Детям игрушки, питание, кругом чисто. Но дети не улыбаются, и нет в них понимание, что такое семья, они теряются, видя свое отражение в зеркале. Они не осознают себя в обществе взрослых. Потому, что редко какая воспитательница человеком окажется, так тетки-хабалки от детей отмахиваются, они у них под ногами путаются. Кому нужны чужие дети, хорошо, что если не пинают и не замахиваются на них.

Слушая Таню, понимал, что, видимо, она сама переосмысливая произошедшее, ищет тому объяснение.

– Ты знаешь, Володя, я почему-то очень спокойна и сама тому удивляюсь. Вначале эта низость с курткой, что мне подложили, и составление протокола в полиции меня потрясли. Хорошо, что отец об этом не узнает. Что бы с ним было? Мама, конечно, с ума сходит, словно меня убили. Нет, я жива и буду жить. Почему-то знаю, все обернется другой стороной. Интуиция говорит, подожди, будет поворот. Немного обидно было. Когда ты умыл руки и развел ими. Ты умный человек, неужели нет никого, кто бы откликнулся. Молчишь, понимаю, всем вряд до себя. Если даже близкие ставят мне вину в произошедшем.

– Мы все придем на суд, Таня, я никогда в тебе не сомневался, как в человеке. Будем свидетельствовать за тебя.

– Спасибо на этом. Мама просила передать, чтоб на поминках были непременно.

– Обязательно проводим Анатолия Сергеевича, – заверил я упавшим голосом.

* * *

Последнее заседание комиссии по разработке концепции создания музея СССР были безрезультативны. Мы не смогли выработать основополагающую линию его создания. Предлагались совершенно разные, в принципе, исключающие понятия.

Одни утверждали, что Союз должен предстать как отрицательный пример в истории человечества, другие, напротив, как подтверждающий идею, что общество только так и может развиваться, если хочет себя сохранить, что капитализм приведет сознание людей к краху.

Заговорили о самой природе человека, исходя из мировой истории. Если социализм предложил свою мораль вместо христианской, то капитализм в сравнении с ним абсолютно аморален. Все общечеловеческие ценности теряются в погоне за прибылью, капитал остается верен себе. Всеми средствами человеку внушается, что главное в жизни – иметь. Обществу потребителей просто не досуг до совести и души.

Гуманизма и демократии в природе не существует. И тому много подтверждений. Самые передовые и богатые страны руководствуются только своими интересами под самыми благовидными предлогами.

Социализм привлекает народы, почему же он тогда развалился. Манипуляция с людьми современными методами промывки мозгов. Технология, разработанная передовыми лабораториями. Все в интересах транснациональных монополий. Сферы влияния, рынки сбыта, сырье. Где же человек, его судьба? Кого она волнует? Может только литературу и писателя.

Послышался стук в дверь моего кабинета.

– Владимир Петрович, вы все пишете о вселенской любви? Как можно философствовать, когда у нас горе.

Вера явно была не в себе.

– Оставь меня в покое. Я готовлю доклад в комиссию. Что ты терзаешь меня каждый день?

У меня пропало желание выходить из кабинета, пересижу бурю здесь.

– Не могу я слушать о покое. Моя дочь…

В такую минуту оставить женщину одну нельзя. Опять истерика. Как же ее успокоить.

– Она и моя дочь. Ты забыла об этом?

Вера села в свое любимое кресло, его никто никогда не занимал. На столике, как всегда, тетрадки из школы. Видимо, она только что их проверяла и не успела даже снять очки. Вера давно уже плохо видела, как она поясняла, глаза на работе оставила. На лице ничего, кроме усталости, и той неистребимой тревоги в глазах, говорившей о многом: и возрасте, болячках, тревоге о самом дорогом человеке.

– Если бы ты был готов лететь в Новую Зеландию, – в голосе ясно проступило разочарование.

Вера посмотрела на портрет дочери. Хотел съязвить, скоро будешь молиться и лобызать изображение дочери. Это было бы жестоко.

– Легко сказать, – после этого хотел привести какие-то доводы, и вдруг резко отрывисто резануло слух.

– Петя летит, – сказала она, словно метила стрелой в меня.

– В связи с чем, разве это его дочь?

И что-то нехорошее, какое-то гнетущее предчувствие предстало тенью прошлого. Какие-то прежние смутные догадки цепью окружили неумолимостью неизбежных выводов.

– Ты догадался, – ее упавший голос был более чем красноречивее сказанного. В нем читалось: «Ты вынудил меня сказать это. Видит Бог, я не хотела».

– Ты сума сошла, о чем ты? Я думать не думал.

Тень росла угрожающе, накинув на мое сознание свое безмерное одеяние, сотканное из самой грубой и колючей ткани воспоминаний. Она словно предвестница чего-то губительного.