До темна быстро время протекло.
Сумарок весь чистый берег своими ногами исходил: ничего не нашел. По всему выходило, права Ильмень, прав кнут — по слабости своей Кут смерть принял.
Обидно то было чаруше, не верил в такую несправедливость.
Вот, наново вспыхнули-зажглись цветы огневые; закружились карагоды.
Прутяные под руку мормагону отошли, продолжали дело свое делать: за порядком смотрели. Калина ловко ими правил: егда примется девье в косы, тут как тут прутяные, разводят; налетят парни друг на дружку петухами, и тут лозоходы поспешают, буйству мешают…
Рассыпалась беседа по всему лужку, уговорились к полуночи, как запалят орясины, у Козы наново сойтись.
Сумарок поодаль стоял от общих игр, песен-плясок. Сторожил.
…сторожил, а не приметил, когда вплелся в игру песенников чуждый перезвон, очнулся, только когда качнулась мягко земля под ногами — будто плот на низкой волне. Вскинулся, оглядываясь…
А вокруг — ровно вмерзли, застыли все, столбцами вытянувшись. Цветы огневые и те завяли, уронили лепестки. Темно сделалось.
Сумарок живо свой светец вытянул, на руку посадил, сечень выбросил, супротивника ища.
Зашевелилось во мгле. Стукнуло, ровно по железу железом. Мелькнуло в темноте гладкое, черное, во всполохах рдяных. Мелькнуло-сокрылось.
— А ну, покажись, чем бы ни было! — крикнул Сумарок, оружие не опуская.
Люди так же стояли ослопами, ко всему безучастные.
И сущ явил себя.
— Что ты такое, — пробормотал чаруша, отступая.
Было тело суща гладко и длинно, в прихотливой резьбе, по бокам торчали два гребня — ровно плавники колючие ершовые. Двигался сущ по-змеиному; из груди выходила не одна шея, а со-множество, будто пень в щепу молнией разворотило. Сущ плавно, смолой текучей, обогнул одного человека, второго… Ровно не интересовала его плоть. Голова была одна, и глаза у ней — странные.
Вспомнилось Сумароку, где прежде такие глаза видел — у рыбиц в Черноплодке.
Прочие щупы подрагивали, будто воздух трогали; раскрывались на концах лепестками, что цветы…
Нешто от тебя, страховидло, Кут смерть принял, подумал Сумарок.
Начал пятиться, надеясь обманом увести суща подальше от людей.
И тут сущ запел. Не как птицы поют, горлом, а ровно всем телом играя: шла песня от острых нитяных крыл, от чешуй узорных, от лепестков.
Песня та была без слов, как гул-гомон.
— Чаруша! — крикнули издалека.
Сущ плавно повернулся на голос.
И — исчез.
Сумарок выругался.
— Калина! — отозвался. — Здесь…
Не досказал: распалась земля, точно какой баловник шкуру скользкую дернул из-под ног. Сумарок камнем канул, едва поспел за край зацепиться. Зашевелилось внизу, загудело…
Вцепились ему в ворот, вытащили.
— Что за шутки, чаруша?! — сердито выговаривал Калина. — Нашел время!
Не дослушав, схватил мормагона Сумарок, оттащил дальше от распадка, и как раз — вынырнул сущ, схватил пастью пустой воздух.
— Что за… уродище?!
— И я таковое не знаю, — потрясенно признался Сумарок, ловя светцом тварь.
Та из ямы выросла-вытянулась, гибко метнулось к ним — Сумарок только и успел рассмотреть, что лепестки когтями-серпами обернулись.
Чтобы ловчее карабкаться-охотиться, подумал спешно.