Сирингарий (СИ)

Сивый задумчиво тер голый подбородок. Ветер да снег нипочем ему были. Снежинки на волосы железные ложились, не таяли. А вот на щеках и губах — исчезали. Живой, сталбыть, подумал на то Сумарок и сам удивился.

— Странное дело, Сумарок-паренек. Кости не изблеванные, целые. Как будто не грызенные даже. Кто же так сообразил? Домовины не разоряли?

Сумарок помотал головой. Про то головной не сказывал. Может, и разоряли, кто разберет.

Надо проверить.

— Однако следов я не вижу. Дух человечий слышу, но людвы тут много хаживает. Я бы на сущей поставил.

— Может и так, — ответил Сумарок, возразил тут же. — Но следы за собой можно и прибрать. Словинкой, травой затереть. Мало ли мастаков.

— Мало? -Сивый снова почесал подбородок. Оскалил зубы. Железные. — Вот и спросим в Стогно. Поищем.

— А с этим что делать? По-хорошему, справиться бы — у кого родич или дружок пропал.

— Опознать точно не сумеют, — Сивый рассмеялся просто, без сердца, — огнецу отдадим. Но прежде кости перемоем — авось что вызнаем.

В Стогно вернулись вместе. Кнут, отходя, воткнул закрут — чтобы отворачивал, отваживал любопытных от места сего. И правильно, подумал Сумарок, оглядывая гуляющих. Пьяные все смелые.

Мешок Сивый с собой прихватил. Нес на спине, как куль с мукой. Легко нёс, посвистывал. Сумарока с того коробило.

— Уважительнее бы, — сказал наконец. — Не псину сдохшую прешь.

Сивый поглядел как будто с жалостью — не разобрать за стеклышками.

— Деточка, — сказал ласково, — колево есть колево. Что пёсье, что человеково. Нечему там оскорбляться.

На «деточку» Сумарока еще больше перекосило. Волосы и увечье годов накидывали, но зубы, кожа и мелкие кости выдавали. Сумароку не так давно минуло семнадцать.

Сивый улыбнулся железом.

— Ты комнату себе справил, человече?

— Тебе какое до того дело?

— Надо же где-то вещдоки скинуть. — Поправил глазные стекла, распевно продолжил. — Как Луна-то схватится-подымется, так и запоют кости, а и мы вместе с ними. Переберем, молочком попотчуем, глядишь, расскажут-поведают, что с ними сбылось, что случилось-приключилось.

Сумарок сердито махнул рукой.

— Тебе, кнут, никто в месте отказать не сможет. Любой дом бери.

Кнут остановился. Рывком подкинул-поправил мешок на спине, нагло заглянул в лицо:

— Мне любой не подойдет. Мне твой надобен.

***

Бадью Сумарок на своем горбу притащил. До того не казалась ему лесенка крутехонькой да темной, а так — все углы собрал.

Сивый хлопотал наверху. Мешок уложил в угол, скинул куртку. Рубаха на ём была с длинным рукавом, с высоким воротом. На вид — шерсть тонкой пряжи. Стеклышки глазные снял, куда задевал, Сумарок не углядел.

Глаза у кнута оказались серыми, как дождь, а ресницы — сажа.

— Ага, бадеечка. Насчет молока уговорился?

— Принесут скоро, — Сумарок опустился на кровать, зевнул в кулак. — Почему ты Сивый?

— Ну уж не потому, что мерин, — заржал кнут по-конячьи, откинул голову. Потянул себя за волосы. — Сам погляди.

Сумарок пригляделся. И впрямь. Будто серебро белёсое.

— Скорее пепельный тогда.

— Как хошь зови, только в печку не ставь, — отмахнулся Сивый.

Посвистал сквозь зубы. Нечто грохнуло в углу, метнулось клубом пыли. Сумарок вскинулся.

— А, — отмахнулся Сивый. — Сосунок. На грудь садится ночами, людей где много.

Сумарок потер ключицу. Он-от на девку те пятна свалил, но верно ли?

Кнут же мешок распорол, как рогожку простую, раскатал на половицах. Кости поверху доверчиво белели, будто перья лебяжьи.

Или — подумал Сумарок не к месту, не ко времени — как грудь девичья...

— Давай, малой, не засыпай! Есть у тебя скрутка травяная али свечи?

— И то, и другое сыщется, будь покоен, — ответил Сумарок.

Сивый щелкнул пальцами.

— Свечи.

Сумарок фыркнул, полез в сумку. Заплечницу свою, бесценную торбу, он особо стерег. Кожа вощеная, дублёная, от влаги берегла и мороза.

— Сколько надо?

— Сколько не жалко? — и посмеялся глазами.

Сумароку не жалко было трех.

Кнут установил их треугольем, пока Сумарок забирал молоко — много, почти ушат, хоть лягушек купай. Бегунок косилась на приоткрытую дверь, но заглянуть не решилась.

Сивый же ушат одной рукой перенял, махом молоко в бадью кинул. Кости с кожи сыпанул следом, плюнул туда же и заговорил-запел приятным голосом:

— Ох вы костошки, ох вы гостьюшки, дорогие-долгозванно-желанные! Вы с погоста шли — притомились, вы с воды текли — подустали, от огня бегли — посбивалися. А садитеся за стол, угощайтеся, на полатях спать-почивать ложитеся, да про путь свой мне слово молвите. Слово молвите, а я выслушаю...

На последних словах его свечи затрещали, выбросили рыжие язычки к потолку. Заплескало вдруг в бадье, забилось — точно рыба заиграла.

Чаруша тишком убрал повязку, давая Глазку свободу. Тот и рад стараться. Увядали оба, как забрали косточки свет, как стемнело разом, словно пальцами фитильки сдавило, а в комнате кто-то тяжко, по-коровьи, вздохнул.

Опять высветлело; кости разом счернели. Точно обуглились.

Молока же на дне бадьи вовсе не осталось, будто все кошки вылакали.

Сивый нахмурился.

— Косточки-то те вороные, — проговорил задумчиво.

— Вороные?