Сириус

Что осталось от этой красы нашего войска? Где прежние статные преображенцы и семеновцы? Где храбрые павлоны? Их и половины не осталось. Наша гвардия погублена дураком Безобразовым, предана глупым командованием, не умеющим беречь цвет своего войска. Ведь другой такой не будет, и, когда придет черный день, мы останемся с пеньтюхами, не умеющими держать винтовки в руках. Конечно, к приезду государя подчистились, принарядились, старых, оставшихся в живых, выставили напоказ, новеньких спрятали во второй и в третий ряд; все сделали, чтобы гвардия выглядела прежней, но грустно было видеть эта проделки. Много ли прошло с начала войны, а мы уже лишились лучшей части своих солдат.

Великого князя поразил эпизод: лейб-гвардии Московского полка старший унтер-офицер Иванов получил из рук его величества сразу три Георгия — первой, второй и третьей степени; четвертый у него уже был. Этот солдат после того, как в бою погибли все офицеры, принял командование сначала ротой, а потом батальоном и вел семидневный бой, удивляя всех распорядительностью, мужеством и смыслом.

Во все времена такие люди назывались самородками. «Так отчего бы его не возвести в офицерское звание и не оставить во главе того же батальона?» — писал Николай Михайлович. При той убыли офицеров, что мы терпим, это было бы актом благоразумия. Но у нас от таких людей отделываются крестиками, а батальон отдают желторотому поручику, только что окончившему военную школу. Через неделю он погубит этот батальон. Того же полка подпрапорщик Казанцев, Нижегородской губернии, четыре дня с ротой сидел в окопах, отгонял немцев жестоким огнем и штыковыми ударами и при этом с редким спокойствием занимался хозяйственным распорядком: хорошо кормил роту, посылал некоторых людей на отдых, вел даже письменную отчетность.

«Вот кому бы дать полк или дивизию, а не пузатым генералам. А ведь все потому, что в армии засилье барского начала; офицером непременно должен быть дворянин с образованием. А многого ли стоит эта образованность!»

А города продолжали сдаваться без боя, крепости падали, армия отступала.

Бог войны откровенно стал на сторону врагов России. Отдав Галицию, Ставка пядь за пядью отдавала Польшу. По заостренности черт, по усилившейся седине великого князя иностранные корреспонденты читали хронику русской армии. Раздражение сделалось обычным состоянием главнокомандующего.

Пришла как-то раз, ночью, важная телеграмма из Новогеоргиевска и не доложена была ему. А у великого князя — пять адъютантов, пять маменькиных сынков, как говорил про них Николай Михайлович. Ни у союзных, ни у вражеских главнокомандующих не было такого. Вся работа их состояла в том, чтобы не поспать одну ночь в неделю. Но поручик Дерфельден ухитрился заснуть и в эту единственную ночь и не доложить о важной телеграмме. Наутро великий князь вышел к завтраку в грозе и буре. Адъютантский стол находился в самом конце вагона, и Дерфельдену пришлось на грозный зов пройти всю его длину. Увидев раскаленное от гнева лицо и трясущуюся челюсть, адъютант понял, что его ожидает.

— Проспал?! — загремело на весь вагон. — Истомился, родимый?.. Ты где находишься, на войне или у мамушки-у нянюшки?! Я научу тебя, как служить!..

Такого землетрясения не было за все время существования Ставки.

Его императорское высочество был в ударе и начал забывать, что он не на плацу перед строем, где любил распекать нерадивых командиров и доходил до крепких выражений, но сдержался, метнув взгляд в сторону союзных атташе.

Затих и весь вагон. Вошел официант с коробкой сигар, подававшихся как десерт. Подношение начиналось с великого князя. Тот, взяв всю коробку, поднялся и прошел через вагон к адъютантскому столу, где сидел совсем убитый Дерфельден.

Главнокомандующий поднес ему собственноручно сигару, повергнув молодого человека в слезы.

— В античной трагедии это называлось катарсисом, — сказал маркиз Да Гиш.

В темные июльские ночи офицеры Ставки выходили из вагонов и прислушивались к грохоту телеги, катящейся по бревенчатому настилу. То тяжелая германская артиллерия била по Новогеоргиевску. Она вещала позор отступления, новое оскорбление русской национальной гордости, перевод Ставки в глубь страны.

До последних дней никто об этом не заговаривал. Лишь после оставления без боя Варшавы и Ивангорода, после потери Цеханова, Седлеца, Лукова и отхода за Вислу стала ясной неизбежность эвакуации.

Однажды к отцу Георгию Шавельскому явился великий князь Петр Николаевич.

— Брат вас зовет.

Протосвитер растерялся. Такого не бывало, чтобы не скороход, не адъютант, а великий князь посылался для вызова. Войдя в вагон главнокомандующего, отец Георгий увидел на кровати вздрагивающее тело; голова скрывалась в подушках.

— Ваше высочество, что с вами?

Поднялось мокрое от слез лицо!

— Батюшка, ужас! Ковно отдано без боя. Комендант бросил крепость.