Сиротская доля

Пани Серафима взяла Люсю под руку и вышла с нею в другую комнату.

— Мечислав, — сказала она, — поступил очень хорошо и благородно; я благодарна ему, что он защитил мою честь от гнусной клеветы; но, милая Люся, кажется мне, что после такого прекрасного поступка… он неосновательно гневается на меня… Он пишет, что хочет расстаться со мной… Это ребячество, фантазия, ты растолкуй ему хорошенько. Здесь нет смысла.

— Но где же он? — спросила Люся недоверчиво.

— Не знаю. Не хочет возвращаться домой.

Ручательство пана Драминского успокоило Люсю; она отложила объяснение до свидания с братом. Для нее было непонятно, за что он стрелялся и для чего хотел разорвать с Серафимой? Боясь, чтоб не разминуться с Мечиславом, который мог приехать к ней, Люся поспешила домой. Пан Драминский также должен был возвратиться к жене. Серафима осталась одна. Она, может быть, и сама не могла бы объяснить, что творилось у нее на сердце. Она чувствовала себя на каком-то распутьи, чувствовала свою вину, заблуждение и не знала, что делать. Она не хотела уже ничему противиться, а слепо отдаться на произвол судьбы, отрекаясь от собственной воли в эту решительную минуту. "Если он придет, — говорила она себе, — мы помиримся и будем жить по-прежнему; если не придет, жаль мне будет его. Но созданы ль мы друг для друга? Была ли это любовь, или только слепая жажда, которая пьет из мутного источника? Люблю его временами, и есть минуты, когда он мне противен… То же самое, вероятно, и он чувствует ко мне… Бюллер умер, убит… Если станут говорить мне об этом. Я не могу жить здесь, уеду куда-нибудь за границу. Куда? Уеду к дяде. Но развестись ли мне, или разойтись просто?"

Все это обдумывала пани Серафима довольно спокойно, без слез, без грусти, без сожаления…

"У нас, — говорила она себе, — у нас (это "у нас" означало избранный круг) умеют любить и расставаться прилично, без шума, без огласки; у таких же людей, как Бюллер, как он, все делается не иначе как публично на рынке… Каждый должен жить в своей сфере, если не хочет быть наказанным. Но я была так несчастлива".

О Мечиславе не было речи и помышления. Немного позже, разведясь, она хотела купить его молчание и припомнила, что у нее был собственный капитал из сбережений, которым она могла распоряжаться без ущерба доходам. Часть этого капитала она мысленно предназначила бывшему мужу для ограждения себя от возможных упреков. Она так. мало знала Мечислава, что считала его способным принять подарок и уйти, получив плату!

То снова ей хотелось удержать его; она чувствовала потребность в нем, ощущала необходимость любить кого-нибудь, на кого могла бы положиться.

Разные мысли одна за другой пробегали у нее в голове. Свобода также имела свою прелесть. Она посмотрела в зеркало. Она была еще молода, была еще хороша, а, когда хотела, могла быть и мила, и любезна, и увлекательна… А свет так велик…

Ей уж надоело то, что окружало ее в последнее время. Люся была скучна и слезлива, Адольфина слишком смела и насмешлива… В Мечиславе отзывался лекарь и педант. Но Мечислав имел сердце, — вот единственно о чем она жалела, — он был такой благородный, терпеливый, так отлично умел переносить с улыбкой капризы жены.

Наконец изнуренная долгим ожиданием, она в изнеможении опустилась в кресло; задумчивая, мрачная, она не знала, что будет Делать завтра, даже чего пожелать на завтра.

Черный перстень лежал еще на подносе. Пани Серафима взяла его с целью спрятать.

"Этот любил меня, — подумала она, вздохнув, — и никто не любил меня так, как этот разбойник".

Это была ее эпитафия графу Бюллеру. Воспоминания о нем рассеялись, как и другие. Пани Серафима зевнула и пошла в спальню. Мечислава ждать уже было невозможно. Возвратится ли он завтра? Сон смежил ей глаза, не принося ответа.

Слуги потихоньку убирали нетронутый почти ужин, а старик камердинер, увидев разодранный конверт на письме Мечислава, покачал значительно головой.

— Кажется, — сказал он гардеробной, которая допытывалась, не знает ли он, что сталось с пани Серафимою, — кажется, наш пан уже же возвратится. Жаль этого человека, был добрый, но…

И он пожал плечами.

Панна Розалия заломила руки.

— И вы думаете, что он не вернется? А пани?

— Гм! Пани? Разве же она еще раз не выйдет замуж?

— Да и то сказать, — шепнула панна Розалия, — странная мысль была выходить за доктора такой пани, как наша!

Ни на другой день, ни на следующий у пани Серафимы не было никого, она не имела никакого сведения. Мечислав не подавал; вести, Люся не приезжала, Драминские не отзывались. Она не могла узнать последствий поединка, скучала, и наконец это одиночество подействовало на нее болезненно.

Она присела писать к мужу, но несколько раз рвала, не будучи в состоянии решить, прощаться ли с Мечиславом навсегда, желать ли возвращения, сердиться, или протянуть к нему руку. Она хотела написать что-нибудь двусмысленное, но это ей не удавалось. Не сколько раз она принималась писать, зачеркивала, разрывала, ходила по комнате и не могла решиться, посылать ли и с чем посылать.