Сиротская доля

— Не знаю, но должны! — воскликнула Адольфина. — Вы созданы для другой, лучшей жизни.

— Мечислав, может быть, но не я. О, Мечислав очарует каждого, кто его узнает, — продолжала Люся, — ему невозможно противиться, он привлекает сердца, сам об этом не думая.

Люся наклонилась к подруге.

— Знаешь ли, Дольця [6], — шепнула она. — Но нет… я не смею сказать.

— Как! Не смеешь мне сказать?

— Потому что, может быть, это фантазия, хотя сердце сестры и угадывает, что творится в родственном сердце брата.

— О, говори, что же там творится? Ты мучишь меня.

— Я еще и сама не знаю.

— Но что же тебе кажется?

— Так, ребячество! Мечислав для меня такой идеал, что я готова каждого заподозрить в любви к нему.

— Например? — спросила Адольфина, слегка дрожащим голосом. Люся наклонилась еще ближе, прикрыв губы рукой и прошептала:

— Серафима.

Адольфина, несмотря на сдержанность, выпрямилась и воскликнула:

— Не может быть!

— Почему?

— Почему? О, я не знаю… но не думаю, — прибавила Дольця, качая головкою, — нет, нет!

— Я не спорю, хотя… может быть, и имею доказательства.

— В таком случае говори откровенно, все говори, — сказала подруга, крепко взяв Люсю за руку, — умоляю!

Люся не заметила горячности, с какой были произнесены эти слова.

— Трудно было бы рассказать и передать тебе все оттенки и мелочи, замеченные сестринским взглядом, а может быть, и созданные боязливым сердцем… Пани Серафима очень добра к нам, душа ее открыта для каждого… но для Мечислава, говорю тебе, она более чем сестра. Она его так понимает, угадывает, так согласна с ним.

— Ты находишь? — холоднее и сдержаннее спросила подруга.

— Имею на это тысячи доказательств, — молвила Люся. — С тех пор как мы, по вашей милости, сделали это знакомство, сколько удовольствия, сколько облегчения и сколько счастливых минут испытали мы с братом… Не раз присматривалась я к ней издали; она не сводит глаз с Мечислава, подхватывает его невысказанные еще мысли, так искренно верит в него.

— А он? — слабым голосом спросила Адольфина.

— Он, очевидно, сдерживает себя, чтоб не обезуметь, чтоб не поверить своему счастью, чтобы не влюбиться в нее.

— И это тебе кажется? — подхватила подруга.

— Но я ничего не знаю, ничего не понимаю! — воскликнула Люся, пожимая руку Адольфине. — Слежу за этим и тревожусь. Иной раз он слишком холоден, в другой раз забудется, расчувствуется… но постоянно в беспокойстве и словно в страхе.

— Так ты полагаешь, он любит ее? — настаивала Адольфина.

— Никогда я не решалась спросить его, а сама не знаю. Есть минуты, когда я подозреваю его, есть дни, когда кажется совсем другое. Знаю только одно, что бедный молодой человек должен бороться с собой, чтоб не закружилась голова…

— Да, это правда, — быстро прервала Адольфина, словно говоря сама с собою, — теперь только приходят мне на мысль вчерашние и сегодняшние его разговоры, взгляды и ее предупредительность к нему. Ты права! Мне даже кажется, что ты мало видела, а мне открываются теперь глаза. Он ее любит, они любят друг друга… Да, непременно!

И Адольфина, встав со скамейки, начала в волнении прохаживаться по балкону. Люся встала вслед за нею.

— Видишь ли, милая Дольця, — сказала она, — я чувствую сестринским сердцем, что он оттого хочет уехать на два дня отсюда, чтоб бежать этого искушения, чтобы уклониться от замеченной им здесь опасности.

— Какой опасности? — с каким-то странным смехом прервала Адольфина. — Скажи лучше, что он хочет натешиться всецело своим счастьем в одиночестве! Они любят друг друга, никто им не мешает, она свободна, он также… Посмотришь, они женятся и на этом прелестном островке окончат жизнь в тишине под тенью деревьев, при ропоте волн.

— Ты не знаешь Мечислава, — прервала Люся, — говорю тебе, не знаешь его! Я одна его понимаю. Неужели ты думаешь, что он, бедняк, захотел бы жить из милости и, вместо того чтоб быть обязанным себе и своему труду, согласился бы принять даже от любимой женщины положение, к которому не мог бы прибавить ничего от себя?

— Ты дитя, — прервала Адольфина. — Что значат деньги там, где бьется сердце? Подобная щекотливость была бы святотатством, когда идет дело о счастье жизни. Гордость была бы преступлением.

— Но у нас об этом одни понятия с Мечиславом.

— Они переменятся, когда он будет любить, — прибавила грустно Адольфина. — Желаю ему счастья, потому что он достоин его. И ты, в самом деле, полагаешь, что он уезжает от этого?

— Догадываюсь, ибо ничего не знаю, — молвила Люся.

— Когда же он уезжает? — допрашивала подруга.

— Завтра.

— Ты будешь видеться с ним?

— Непременно, потому что должен же он попрощаться с нами. Подруги ходили еще, обнявшись, по балкону, но говорили уже

о других предметах. Адольфина против обыкновения была грустна и задумчива; она приписывала это головной боли и усталости.