Сиротский Бруклин

Я вышел тем же путем, каким вошел, и обнаружил сестру, занимавшуюся сортировкой больных. Не давая вырваться наружу крутящимся в голове словам «арбитраж и саботаж», я сообщил ей, что приехал с Минной, а она сказала, что только что говорила с Гилбертом. Еще она сказала, что позовет нас, когда будет нужно, и чтобы мы пока подождали.

Кони сидел, положив ногу на ногу и скрестив на груди руки. На его лице застыло сердитое выражение, он вздернул вверх подбородок, его вельветовая куртка была по-прежнему застегнута на все пуговицы. Гилберт занимал добрую половину двухместного диванчика, рядом с которым на столике были раскиданы старые журналы. Я подошел к нему и занял вторую половину дивана. Приемный покой был полон людей, которых легко можно было бы назвать «нищетой» или «отребьем»: испанцев, черных, русских и каких-то еще типов неясной национальности, девочек-подростков с красными глазами, держащих на руках младенцев (хотелось бы верить – братишек-сестренок, а вовсе не дочек-сыновей!), забытых обществом ветеранов, надеющихся вымолить здесь обезболивающие препараты, которых они никогда не получат; измученная домохозяйка успокаивала своего брата, скорчившегося, едва сдерживающего крик от боли в раздутом животе: кишечник бедняги уже несколько недель наотрез отказывался работать. Вот перепуганный любовник, изгнанный, как и я, из операционной. Он в ужасе смотрит на медсестру, занимающуюся распределением больных, и на глухо закрытые за ее спиной двери. Все остальные насторожены, держатся вызывающе и ждут, что вы будете дивиться случившемуся с ними, гадать, по чьей вине или преступной небрежности вам довелось разделить с ними эту жалкую часть их обычно замечательной, чистой и вообще нормальной жизни.

Я сидел минуты полторы, вспоминая нашу погоню, здание, принадлежавшее этому Брэйнуму, и раны Фрэнка. А в горле у меня кипели рвущиеся наружу выкрики.

– «Входит!» – закричал я.

Несколько человек подняли головы, смущенные моим приступом чревовещания. А может, думали они, это крикнула медсестра? Может, она назвала фамилию? Может, даже их фамилию, но неправильно произнесла ее?

– Только не начинай сейчас, ладно, – вполголоса проговорил Кони.

– Парень входит, входит в, пареньвходитв, – беспомощно глядя на него, протараторил я.

– Что?! Ты собираешься рассказать анекдот?

Силясь взять себя в руки, я издал нечленораздельный рык, напоминающий фразу «пареньвходитв». Однако внутреннее усилие стоило мне моей внешней сдержанности: я принялся быстро-быстро моргать.

– Может, тебе стоит выйти ненадолго? Выкурить сигаретку, например, – предложил Гилберт. Бедняга, он, как и я, был на грани срыва.

– Идет, идет!

Кто– то поднял голову, остальные раздраженно отвернулись. Эта толпа уже решила, что я – потенциальный пациент. Псих какой-нибудь или эпилептик, у которого начался приступ. Наверняка, полагали они, мне дадут лекарство и отправят домой. У меня не было видимых ранений, я не стонал от боли – короче, ничего такого, что вызывает здесь интерес. Нет, мое странное поведение чуть раздражало их, зато они испытывали некоторое чувство превосходства оттого, что они не такие, как я. Правда, у них были какие-то неполадки со здоровьем, но от моих они сильно отличались. Так что мой недуг быстро стал вроде как неотъемлемой частью больничной атмосфер.

С одним исключением: Альберт, так и не унявший свое недовольство по поводу нашего недозволительного появления в больнице, зашел в помещение, чтобы спастись от холода и жечь нас своим злобным взглядом. Он мрачно смотрел на мои гримасы, но, в отличие от остальных, Альберт знал, что я не больной. Он постоял, глазея и потирая замерзшие руки, а затем подошел к дверям и кивком головы указал на меня.

– Эй, ты, макака, – бросил он. – Здесь нельзя так себя вести.

– Как – так? – спросил я, выворачивая шею и каркая: «Ивотэтот пареньговорит!» Мой голос возвысился до визга, я походил на комика, силящегося привлечь к себе внимание публики.

– Да так, нечего тут рожи строить, – отозвался Альберт. – Можешь валить отсюда и кривляться в другом месте. – Он ухмыльнулся: собственная связная речь наверняка казалась ему настоящим шедевром ораторского искусства по сравнению с моими судорожными выкриками.

– Займись своим делом, – вмешался в разговор Кони.

– Кусок! Бечевки! – взвизгнул я, вспомнив еще один анекдот, действие которого тоже происходило в баре и который я не рассказывал Минне. Я захотел исправить эту оплошность и принялся рассказывать анекдот – Минниным докторам, его белому лицу с торчащей изо рта трубкой: – Веревка! Входит! В бар!

– Да что с тобой такое, макака?

– Мынеобслуживаемверевки!