Сироты вечности

Я открыл глаза. Надо мной сияло невероятное количество звезд – никогда в жизни столько не видел. Небо над лугом до самого горизонта было усыпано созвездиями, сквозь ветви деревьев тоже проглядывали звезды. Млечный Путь походил на искрящийся мост или на следы прошедшей здесь когда-то армии.

– Нам просто чертовски не повезло с Айверсоном. Бригада-то была что надо, а Двадцатый северокаролинский полк – так вообще самый лучший полк в корпусе Юэлла. – Старик повернулся и снова пристально посмотрел на меня. – Тебя ведь с нами не было тогда, в Шарпсберге, Джонни?

Я покачал головой. По спине побежали холодные мурашки: он опять называл меня чужим именем. Где, интересно знать, теперь тот Джонни?

– Да нет, конечно не было. Это ведь шестьдесят второй год, ты еще в школу ходил. А полк после окончания похода стоял в Фредриксберге. Тогда еще затеяли торжественное построение, Нэт и его ребята затянули «Хотел бы я быть в Дикси». И вдруг на другом берегу реки Раппаханнок заиграли янки, и тоже «Дикси». Черт возьми, парень. Их было отлично слышно, мы играли как один оркестр. Потом наши ребята из Двадцатого северокаролинского вдарили «Янки-дудл». Чудно получилось, скажу я тебе: стоим на построении, залитые холодным солнечным светом, закончили «Янки-дудл» и начали «Дом, милый дом», и опять одновременно с янки, будто весь день вместе репетировали. И я, и Перри, и старина Томас, и Джеффри – запели, как-то не раздумывая даже, а потом вообще все: и лейтенант Уильямс, и сам мистер Оливер, да вся бригада. И чертовы янки хором с нами с того берега реки, вроде как мы один хор, только по ошибке разделились. Говорю тебе, парень, мы будто с привидениями пели. Будто и сами стали привидениями.

Я закрыл глаза, прислушиваясь к низким голосам, выводившим грустную, щемящую мелодию. Получается, что иногда даже взрослым, даже солдатам бывает одиноко и они тоскуют по дому, совсем как я сегодня вечером? Собственная печаль растворилась, я находился там, где должен был находиться, вместе с капитаном, в его армии, во всех армиях сразу, в походном лагере, вдали от родных. Я не ведал, что принесет день грядущий, но рядом были верные друзья, боевые товарищи. Печальные голоса звучали наяву, такие же настоящие, как шелест летней листвы над головой.

Монтгомери прокашлялся и сплюнул.

– А потом мерзавец Айверсон нас прикончил.

Я услышал, как капитан отстегивает деревянную ногу, и открыл глаза. Старик закутался в одеяло и перевернулся на бок.

– Спи, парень, – донеслось до меня его приглушенное ворчание. – Завтра снимемся спозаранку, прямо на рассвете.

Я тоже закутался в одеяло и улегся прямо на землю, все еще вслушиваясь в звуки песни. Но голоса уже стихли. Только ночь злобно шептала что-то, шелестя листвой.

Перед самым рассветом я проснулся, и первое, что я увидел в предутреннем сумраке, было лицо спящего Монтгомери. Его шляпа съехала набок, обнажив бугристую покрасневшую кожу, испещренную коричневыми пятнами, язвами и пучками поседевших волос. Капитан сердито и сосредоточенно хмурился, изгибая густые темные брови, из-под полуприкрытых век виднелись тоненькие полоски белков. По усам стекала ниточка слюны. Из открытого рта, похожего на изломанное горло кувшина, с тихим храпом вырывалось сухое старческое дыхание – словно мертвым воздухом веяло из древней пещеры, которую распечатали после столетий забвения.

Изборожденное временем лицо было совсем-совсем близко – только руку протяни. Я смотрел на него, на распухшие искривленные пальцы, по-детски вцепившиеся в одеяло. В тот миг ко мне пришло ясное и жуткое озарение: я осознал собственную недолговечность и постиг неумолимую старость, это страшное проклятие, неотвратимую человеческую болезнь. Медленно и мучительно сводит она в могилу обреченных – всех тех, кому не посчастливилось умереть в детстве. Может быть, именно поэтому юноши с такой охотой шли на войну умирать.

Я накрылся одеялом с головой.

Второй раз я проснулся после восхода. Старик уже встал. Удалившись от нашего привала шагов на десять, он внимательно разглядывал местность в направлении Геттисберга. Там над деревьями виднелся белый купол, позолоченный первыми солнечными лучами. Я выпутался из одеяла и тоже поднялся, дивясь на странное промозглое оцепенение, сковавшее мое тело. Никогда прежде мне не приходилось спать под открытым небом. Преподобный Ходжес не раз обещал сводить нас в поход, но все время уходило на строевую подготовку и семафорную азбуку. Пожалуй, теперь поход с чистым сердцем можно было пропустить. Я еле ковылял на затекших ногах. Как же это капитан умудрился не разбудить меня, когда пристегивал свою деревяшку?

Выйдя из-за деревьев, где справлял малую нужду, я увидел, что Монтгомери все еще вглядывается в белый купол на юго-востоке.

– С утречком, парень, – поприветствовал он меня.

Мы перекусили солониной и водой прямо там, под деревом. Я гадал, что досталось на завтрак Билли, преподобному и другим скаутам. У них как раз под боком стояли полевые кухни. Наверное, блинчики. Вполне возможно, с беконом. И конечно же, по большому стакану молока.