Система мира

— Вы как-то подстроили, чтобы выбрали именно меня? — поинтересовался мистер Тредер.

— Я употребил всё своё влияние.

— Потому что за мной грешок.

— Нет. Вероятно, на любого члена коллегии можно было так или иначе надавить, — сказал Даниель. — Я вспомнил, что вы умеете показывать фокусы. Надеюсь, вам удастся проделать с кусочками монет то же, что и с монетами.

— На самом деле ловкости требуется меньше, чем все думают. Главное — отвлечь внимание зрителей. Но я тем не менее, сегодня поупражняюсь.

— А я поупражняюсь в том, чтобы отвлекать на себя внимание, — пообещал Даниель.

— Естественно, у вас не выйдет, разве что будете практиковаться всю ночь.

— Мне так и так не спать, — сказал Даниель, — занимаясь противоестественными делами самого различного свойства.

Пятница 29 октября 1714

Вестминстерское аббатство утро

Он встаёт чересчур рано, поскольку думает, что улицы запружены народом из-за предстоящей казни. Это не так. Столько людей хотят увидеть, как Джека Шафто потрошат, холостят и четвертуют, что все встали рано, чтобы занять места в первых рядах. Даниелю надо всего лишь выйти из особняка сэра Исаака Ньютона, повернуться спиной к глухому рокоту, отдающемуся от небесного свода на севере, своего рода полярному сиянию народного гласа, пройти немного по тихим улицам, и вот он уже на площади к северо-западу от аббатства.

Воистину, надо быть очень старым и чудным человеком, чтобы заглянуть сюда по официальному делу. И впрямь, цель Даниеля настолько необычна, что он замирает, не зная, к какому входу направиться, к какому пресвитеру обратиться за помощью. Впрочем, здесь и без того содом. Рабочие ещё разбирают скамьи и галереи, воздвигнутые для коронации. Ирландцы и кокни выносят огромные доски. Духовных лиц не видать. Западный вход меньше северного запружен рослыми молодцами с тесинами на плечах. Даниель останавливает выбор на нём и через несколько мгновений обнаруживает, что вступил на плиту, под которой без малого год покоится Томпион. Ещё одна удивительная черта нынешнего века: часовщика схоронили там, где поколение-другое назад мог лежать лишь рыцарь или военачальник.

Оставив прах Томпиона позади, Даниель ныряет под движущуюся доску и выходит в клуатр — квадратный двор, обрамлённый крытыми каменными галереями, но сам пребывающий во власти стихий. Сегодня эти стихии — яркое осеннее солнце и холодный порывистый ветер. Даниель прячет руки в карманы, нахохливается, шаркает до угла, поворачивает вправо и идёт до конца восточной галереи. Здесь в стене имеется средневековая дверь, сплошь окованная железом. На засовах, как медали на груди военачальника троллей, висят кустарные замки. У Даниеля ключ только от одного, а больше никто не пришёл. Он мёрзнет. «На этих равнинах от нестерпимого холода гибли люди вдвое вас моложе и вдвое упитанней». Галерея защищает от солнца на востоке, но не от северо-западного ветра, который дует прямо через двор и едва не швыряет Даниеля на дверь. Поэтому тот возвращается на несколько шагов и ныряет в первую же арку. За ней коридор: здесь не дует, но холодно и темно. Дальний конец манит светом и теплом. Даниель идёт туда и, к своему изумлению и восторгу, оказывается один в красивейшей комнате Великобритании.

Всякий другой британец знал бы заранее, что это зал капитула. Однако из-за своего революционного воспитания Даниель здесь сегодня впервые. Помещение восьмиугольное; стены почти целиком состоят из витражей — структурный нонсенс, учитывая, что свод наверху — несметные тонны камня. Даниель приходит к выводу, что всю тяжесть держат восемь колонн по углам и одна в центре, такие тонкие, что, кажется, неизбежно должны подломиться. Однако залу лет четыреста, и только самый недоверчивый эмпирик станет оглядывать его с такими мыслями. Свод не рухнет ему на голову. Благодаря витражным окнам зал прогрет солнцем. Даниель выходит на орбиту вокруг центральной колонны. В памяти всплывают кое-какие уроки; вроде бы здесь собирался Тайный совет, а затем и палата общин, пока монахи, устав от гвалта, не выселили парламентариев на другую сторону улицы, в Вестминстерский дворец. Дыхание и шаги одинокого старика разносятся гулким эхом; можно вообразить, какой шум производили здесь политики.