Ситцевая флейта

свои Эвересты из снов на металле,

ему эшафот – место на пьедестале,

петля – ему маятник млечный.

5.

Мне так хорошо ходить оплеванной, заклёванной,

меня ненавидят все графоманы.

Но я не затонирована, не забронирована,

вставляйте персты с мои рваные раны.

Я просто жалею всех тех, кто отважился

меня таровать. Выжигать в строчках лилии.

Растерзанным я Альбиони – в адажио

срастаюсь: вот кости, а вот сухожилия!

6.

Маяковский рифмуется с Бродским и Вознесенским,

Евтушенко читал лекции в ажиотажной Америке.

Настоящего поэта сколько ни ставь к стенке,

он вырастает Стеной Плача и Стеной Истерики.

7.

Ты спроси у меня, как бороться мне с Каином,

Ты спроси у меня, как смириться мне с Брутом?

Обступили – до виселиц! – центр и окраину,

и что проку им в ноги упасть мне прилюдно?

Выдирая из сердца свой город до камня!

Не спасая себя. Подарив своё имя

всем кострам инквизиций, кто печь, а кто пламя.

Я теперь лишь идея, крыло, струйка дыма!

Перекрыты артерии в складках зажимы.

Прорываться пытаюсь зерном, васильком ли,

меня в люльке качает земля одержимо,

как родиться в овечьих яслях, на соломе,

в непорочном зачатье? Где тёплые овцы

свои морды просунули, дышат! Как дышат!

Я не знала дыханий таких вот сиротских,

я не знала пророческих запахов мышьих,

я не видела шерсти такой белой-белой!

Не качала беспомощно так своё тело,

не была так безбрежно, отчаянно лишней!

Здесь дощатые стены, лишь ветер, сквозь крышу

завывает метель! Но зачем же, как можно

в январе дождь со снегом, испорчен как климат!

Брут подкуплен.

А Каин, что брат, выел ложью,

метит в братьев, в сестёр. Вот вам фото, вот снимок.

Вот картина, её добывала я с дрожью

поцелуями Климта и криками Мунка,

намывала, что золото сердце под кожей.

Как же это возможно? Такое возможно?

Ну-ка. Ну-ка…

О, какое есть счастье, чтоб птицей из снов мне,

человеком во сны! Обрубая все связи.

Можно выдрать из морока, лести, из грязи,

но как смыть грязь чужую? В каком мне поклоне

и в каком мне прощенье, разбитом на части

выцеловывать из немоты сотню звуков?

И себя добывать из акульей мне пасти?

Дай мне руку!

Моя ДИАЛОГИЯ

Генетический код, словно пулей пробит,

хромосомный набор расщеплён на куски.

Помириться нам как? В алой крови обид,

в горькой памяти ран, как зажить по-людски?

Как рожать не Андриев, Остапов одних?

Научиться нам как, матерям, из простых,

деревенских, крестьянских? Как вправить мозги

заблудившимся детям?

Сожму кулаки

те, к которым пришито людское добро,

и тепло, и любовь…

Но пробито ребро

у Андрия, о, как он во поле лежит:

чуб размётан от ветра, рубаха шатром

размахрилась. О, как же вы, Гоголь, суров!

Сколько много Андриев…о, боль моя, стыд!

Не рожала его я. Но сердце свербит

за предательство родины и матерей

да отцов. Сколько плакальщиц надо позвать?

Сколько надо разрушенных нам алтарей,

сколько памятников сбитых строить опять?

Чтоб понять, осознать – предающий Андрей –

новый Каин. Их много, их целая рать…

О, держи меч свой яростней, родина-мать

в серебре слёз хрустальных. И рви из нутра

арматур и железных штырей гневный крик!

Погляди, там, где солнце – пожарищ дыра.

И пробитое небо гвоздём напрямик.

И пробитая память. И вновь бой идёт,

и Андрий предаёт у российских ворот.

И Остапа терзают. И рвут кости вдрызг.

…Вот такие сыны – нет иных! – родились!

***

Стены Плача, Стены Скорби, лабиринты –

к ним кидаюсь я на грудь. Шершавый камень

мне царапает ладони. Криком крик я,

словно клином клин так извлекают.

О, и мне бы…каждый Плач утешить! Здравствуй!

Из себя исторгла сотню плачей.

Как утешить Ярославну? Застят

слезы мне глаза, гортань! В палачеств

как мне всех своё раздать бы тело?

Как утешить старика Тараса?

Как вложить в уста его шедевра,

мне в его перо святое сказа:

«Не роди Андрея-сына!»

Связок

не хватает в горле – всё помимо.

Смерть предателям! Истёрла все коленки.

Я не предала. Но встану к стенке.

Не лгала, не крала, не жильдила.

Пусть с крылами – всё равно бескрыла,

пусть с любовью – всё равно не люба.

Не чужие, а свои погубят.

Милый, милый.

Незабвенный – завтра же забудет!

…Сиротою лучшими людьми я,

сиротой к настенным я поэтам.

Возникают рвы, валы, кюветы.

Не стена растёт – лоботомия.

Рассеченье мира. Больно. Бритвой.

Разрывают связи, связки, жилы.

Слышу крики: «на ножи, на вилы,

на ракеты, копья…»

Милый, милый

по другую сторону стоишь ты

баррикады! (На запястье выше

родинки. О, как их целовала

каждую. В постели…) Все три вала

между нами. Я сползу по стенке

и по всем, по этим Стенам Плача

по родным, безудержным, вселенским,

по бездонным, по бездомным, детским,

но в ответ –

не сдам ударом сдачу…

***

«Хочется мне вам сказать, панове!» –

так диалог начинался Тараса.

Родненький мой. До измены сыновьей

время немного осталось! Запасся,

словно бы на зиму банкой варенья,

верностью родине! Деды, отцы где

кровь проливали! Тела, как поленья

в топку кидали, где мины мишенью,

раны разверсты…красна земляника…

Отче! Тарасушко! Плачь превеликий

скоро раздастся над Русской землёю!

Оба спогибнут. Остап пал героем.

…О, как он пел эту арию стоя

за пару глав до скончания боя,

глядя на мертвое тело Андрия:

– Что же ты…братко!

Всклень степь казацкая вся без остатка,

родина рвётся: рука, чрево, матка –

всё наизнанку: крыло, кости, выя.