Ситуация на Балканах. Правило Рори. Звездно-полосатый контракт. Доминико

— Вы знаете их по именам?

— Имя им — легион! Вам, господин Путилин, уже невозможно отказаться вести расследование. Я вас не осуждаю. Но заранее хочу предупредить: не проявляйте излишнего усердия!

— О чем это вы? Я исполняю свой долг.

— Ваш долг — служить России!

— Ей и служу. Я охраняю покой моих сограждан.

— Граждане бывают спокойны в могучем государстве, — сказал поручик. — А не в том, чья армия вооружена винтовками Гогенбрюка… Могу ли я надеяться, что мститель фон Аренсбергу схвачен не будет?

— Нет, — твердо ответил Иван Дмитриевич. — Не можете.

— Ах так? — внезапным кошачьим движением поручик ухватил его за нос. — Шпынок полицейский!

Нос будто в тисках зажало, и не хватало сил освободиться, оторвать безжалостную руку. От боли и унижения слезы выступили на глазах. Иван Дмитриевич был грузнее телом, в борьбе задавил бы поручика, но с железными его клешнями совладать не мог. Он замахал кулаками, пытаясь достать обидчика, стукнуть по нахальному конопатому носу, но поручик держался на расстоянии вытянутой руки, а его рука была длиннее.

— Попомнишь меня! Ой, попомнишь! — приговаривал он, жестоко терзая пальцами носовой хрящ.

В носу уже хлюпало.

Тогда Иван Дмитриевич воспользовался извечным оружием слабейшего — зубами. Изловчившись, он цапнул поручика за ладонь, в то место, где основание большого пальца образует удобную для укуса выпуклость — бугор Венеры. Мясистость его свидетельствовала о больших талантах поручика в этой области. Вскрикнув, он отпустил Ивана Дмитриевича.

В коридоре загремели шаги.

Поручик зажал кровоточащую рану пальцами левой руки и скользнул к выходу, едва не столкнувшись в дверях с Певцовым. Ротмистр проводил его удивленным взглядом, после с неменьшим удивлением осмотрел покрасневший нос и грустные, набухшие слезами глаза Ивана Дмитриевича. Затем с видом гения, обязанного по долгу службы метать бисер перед свиньями, он милостиво соизволил поделиться с Иваном Дмитриевичем добытыми сведениями.

Месяц назад «Славянский комитет» провел сбор пожертвований в пользу болгар, бежавших от турецких насилий в Австрию и Валахию. Фон Аренсберг вызвался переправить эти деньги. Он хотел завоевать симпатии некоторых влиятельных лиц в Петербурге, сочувствующих славянскому движению, а заодно укрепить престиж Вены среди болгар-эмигрантов. Втайне от Хотека, не одобрявшего подобные затеи, фон Аренсберг принял деньги и выдал расписку. Однако Боеву удалось добиться, чтобы часть пожертвований передали нуждающимся болгарским студентам в России. Третьего дня он приходил к фон Аренсбергу, но тот согласился выдать деньги не раньше, чем «Славянский комитет» оформит новую расписку, и назначил Боеву свидание.

— Почему он не пришел? — спросил Иван Дмитриевич.

Певцов пожал плечами:

— Говорит, прибежал с опозданием. В дом уже никого не впускали. А ночью готовился к экзамену, уснул только на рассвете.

— Что нашли при обыске?

— Ничего существенного. След укуса тоже не обнаружен, я осмотрел ему руки до локтя.

— И отпустили с богом?

— Напротив, посадил на гауптвахту.

— Помилуйте, — удивился Иван Дмитриевич. — На каком основании?

— Я, господин Путилин, излагаю вам голые факты. Выводы оставляю при себе. Иначе результаты собственных разысканий вы невольно начнете подгонять под мои подозрения.

— Вы так думаете? — обиделся Иван Дмитриевич.

— Подчеркиваю: невольно! Я вас не упрекаю. Просто не хочу подавлять авторитетом нашего корпуса. Согласитесь, между полицией и жандармами есть известная разница в положении…

Иван Дмитриевич сдержался, промолчал. Бог с ним! Это обычное жандармское дело — жарить яичницу из выеденных яиц.

— Поймите, человеческая мысль не существует сама по себе, отдельно от общества, — проникновенно вещал Певцов. — Одна и та же догадка в моей голове имеет большую ценность, чем в вашей. А в моих устах — неизмеримо большую! И не потому, что я умнее. Нет! Так уж устроено государство, ничего не поделаешь.

Придавая значительность этой мысли, часы на стене пробили семь.

— Почему князь пригласил Боева в такую рань? — спросил Иван Дмитриевич, возвращая разговор на почву голых фактов.

— Не хотел, чтобы знали о его связях с болгарскими радикалами, — поколебавшись, ответил Певцов. — Как правило, в девять часов он еще спал, и наблюдение за домом устанавливалось позднее.

— За ним следили? Кто?

— Это тайна, затрагивающая государственные интересы России, — надменно заявил Певцов. — Вам она ни к чему.

Сказано было с такой оскорбительной уверенностью, что Иван Дмитриевич аж задохнулся от обиды. Будто по носу щелкнули.

— В таком случае, — сказал он, — советую обратить внимание на того Преображенского поручика. Вы с ним в дверях столкнулись. Не знаю, к сожалению, фамилии. Он изобрел какую-то чудесную винтовку, отвергнутую военным ведомством, — Иван Дмитриевич рассказал о кознях барона Гогенбрюка, в свою очередь не сделав никаких выводов, только факты.

— А сами вы что же? — спросил Певцов.

— Ну-у, тут требуется широкий взгляд на вещи. Политический. Мы в полиции к этому не приучены.

— Однако вы, кажется, решили утаить от меня одно важное обстоятельство, — сказал Певцов.