— Что это вы там готовите-то?
— Куропатку.
— Замечательно! Соль только экономьте. Куда ты так внимательно смотришь, Аманда? Что там увидела?
— Так… — девушка повела плечом. — Показалось, будто в часовне Святого Искле горит огонь.
— Где горит? — настороженно переспросил Егор. — Что еще за часовня?
— Ну, вот там, далеко… разрушенная, — юная ведьма показала пальцем на вершину горы. — Мне про нее дядюшка Гильермо рассказывал, про часовню эту: ее давно еще — лет, может, пятьсот назад — разрушили и осквернили мавры. С тех пор туда никто и не заходит — нехорошее место, недоброе.
— Видать, и оно кому-то приглянулось, — усмехнулся Вожников. — Раз говоришь — огонь.
— Да вроде пламя блеснуло… или показалось, сейчас вот и не вижу уже.
— Не показалось, — хмуро промолвил Рыбина. — Я тоже заметил. Жег там кто-то костерок.
Аманда протянула к огню руки:
— Может, пастухи? Хотя нет, не должны бы. Наверное, это паломники — не из этих мест. Не знают.
— Паломники? — задумчиво глядя на прыгающие языки огня, напоминавшие красные, трепещущие на ветру, тюльпаны князь почесал бородку. — Может быть. А может, и нет…
— Думаете… убийца?!
Девушка ахнула, покрепче прижимаясь к сидевшему рядом Лупано. Парень от этого удовольствия покраснел, а вот Аманда и не заметила. Да никто не заметил — темно, да и пламя само по себе красноватое.
— Убийца? — Вожников не сразу сообразил, о чем идет речь. — Ах да… Кто знает? Сейчас-то мы уж точно туда не пойдем. Да и утром там нечего делать — пока дойдем, их уже и след простынет, кто бы они там ни были.
— Вы сказали «они», сеньор? — тут же переспросила девчонка. — Значит, убийц несколько? Вы что-то знаете, чего пока не говорите нам, но… Если б сказали, может, мы б смогли вместе подумать, чем-то помочь.
— Убийцы идут к морю. — Егор вытащил из-за пояса вырезанную Рыбиной (им же и преподнесенную) деревянную ложку. — Пока это все, что я знаю, вернее — о чем догадываюсь. Нам всем надо подумать — как узнать кратчайший путь.
— Так дядюшка Гильермо же указал!
— А можно еще спросить у пастухов.
— Или у паломников.
— Да! У пастухов и паломников! — Князь весело засмеялся, что для всех явилось неожиданностью, и, подмигнув Аманде, потянулся ложкой к только что снятому с огня котелку. — Завтра у них и спросим. А пока — есть и спать. Агостиньо! Твоя — первая стража.
Он как-то связан с Черной Мадонной! Той, которую похитил, убив послушника в притворе бенедиктинского монастыря на горе Монтсеррат. Похитил вовсе не потому, что сам этого захотел… о нет, не захотел — заставили, влили в рот какую-то гнусную гадость, подстерегли как раз в тот момент, когда… когда… О, это было так сладостно, так приятно — опять же, приятно не столько себе самому, сколько… самому Солнцу, ведь светило получило тогда то, чего так желало, то, без чего мир давно бы погрузился в самую мрачную тьму.
О, Существо хорошо понимало это! Как и то, что похитители не убивают его только из-за похищенной Девы. Сияюще-темной, тяжелой… впрочем, не настолько тяжелой, чтоб ее не мог нести кто-то другой. А ведь никто, кроме Существа, не нес — все время его заставляли. Держали на цепи, словно дикого зверя… Так ведь он и был для них словно дикий зверь. Они же видели. Все видели, да. Хорошо хоть не помешали… или не осмелились помешать? Удалось! Тогда удалось напоить Солнце живительной влагой — красной, дымящейся, свежей… Пей, Светило, живи и дай жизнь людям. Всему этому миру — так!
А они-то… эти… заковали, погоняют, куда-то ведут, обзывают Нелюдем! Сами вы нелюди… Мавры! Это мавры — да, и несколько раз в день расстилают коврики да молятся своему Магомету… Поганые мавры! Хотя христиане многим ли лучше? Они ведь тоже не знают, не знают цену Солнцу. Так, может быть, им стоит сказать? Не-ет! Звякнув цепями, пленник стукнул себя по ушам. Христиане! Да смеет ли называть себя так большинство этих мелких, вечно озабоченных чем-то людишек, грешников, постоянно творящих злые дела?
На ночлег похитители остановились в каких-то развалинах, под самой стеной разложили небольшой костер, тепло которого не достигало пленника, а ведь ночь оказалась прохладной. Говорили меж собой по-мавритански, Существо не понимало — о чем, да и не хотело понимать, чувствуя, как слабеет колдовская власть снадобья, так, что чья-то злобная воля уже почти не ощущалась, не чувствовалась, не довлела над пленником, словно острый нож мясника над окровавленной тушей растерзанного быка.
— Жри, падаль! — Один из стражей — стройный темноглазый парень с нежным девичьим лицом — бросил Существу кусок бараньей кости с не до конца обглоданным мясом. Пленник был рад и этому, схватил, принялся, урча, грызть…
— Собака! — подойдя ближе, темноглазый с остервенением пнул Нелюдя ногой в бок. — Не мясом бы тебя кормить, гадина, а повесить или поскорей отрубить твою поганую голову во имя оборванных жизней погубленных тобою детей!