Сиваш

Русый сам поднялся с лавки, — видно, не так уж болен. Лиза поливала ему, смотрела, как он моет лицо, тонкую шею — осторожно, старается не брызгать, видно, есть совесть. Улыбнулся, сказал:

— Большое спасибо тебе за все!

Офицеры позавтракали, злой чернявый оделся, застегнулся ремнями и вышел на улицу Русый — звали его Олег — достал из кармана книжечку, карандаш и, низко склонив голову, стал прилежно писать. Лиза смотрела ему в затылок, молчала. Вдруг он обернулся, встал, увидел разрисованную печку.

— Это кто у вас так малюет?

— Я, — ответила Лиза.

— Значит, ты художница! Очень красиво!

— Красок теперь не достать. — Лиза покраснела. — А ты кто такой, куда едешь?

— В Крым. Возможно, в Симферополь, там живет моя мать. Но если красные захватят Крым, нас, наверно, расстреляют.

Заметил торчащую из-за божницы бумагу, потянул ее, развернул, усмехнулся:

— Большевистский листок? «Наши лозунги: мир — народам, земля — крестьянам, нетрудящийся — не ест!» Ты понимаешь это?

— Что ж тут не понимать. Это и Горка поймет.

Русый задумался, прошелся, достал из мешка толстенькую книжку, начал листать. Что-то нашел.

— А вот такие слова понимаешь? — спросил и прочитал: — «Не презирай толпы: пускай она порою… бездушна и слепа, — но есть мгновение… не жалкая раба, а божество — толпа, титан — толпа! Ты к ней несправедлив: в часы страданий не шел ты с ней страдать… Ты издали любил, ты чувствовал один! Приди же слиться с ней; не упускай мгновенья, когда на всякий звук отзывчива она…» Нет, этого ты не понимаешь, а это и есть — я.

Открылась дверь. С морозным паром ввалился чернявый — бешеный, холодный.

— Не видно ни конных, ни обоза! Поедем одни. — Повернулся к Лизе: — Где твой папан или тата, как его? Живо сюда!

Матвей за дверью долго сбивал с ботинок снег, не спеша вошел в хату. Чернявый резко повернулся к нему.

— Хозяин, отвезешь нас в Крым!

Матвей ответил, что повозка пароконная, а коняка один. Стало быть, ничего не будет.

— Моего в пару возьмешь, — приказал чернявый. — Приедем в Джанкой — заберешь себе.

— Благодарствую, господин офицер, — глухо ответил Матвей. — Сейчас время такое, что лучше сидеть дома. Пойдешь на час, а вернешься через год, если вернешься. Если бы вы перестали воевать, то даром отвез бы хоть в Севастополь. А чужого коня не надо мне. Не ваш он, взяли у кого-нибудь, у того же крестьянина.

Чернявый страшно выкатил глаза:

— Поговори еще! Запрягай, сволочь! Черт бы вас всех забрал!

Матвей хотел было сказать свое, вздрогнул и с ненавистью глянул на чернявого. Тот бешено завопил:

— Запрягай!

Он выругался, сорвал голос, начал расстегивать кобуру. Лиза вскрикнула. А русый подбежал к товарищу:

— Сережа!

Но чернявый, выхватив револьвер, отскочил к стене — дал Матвею дорогу к двери.

— А ну!

— Оружием не пужайте, я уже пуганый, поротый тоже, — проворчал Матвей.

Задыхаясь, чернявый крикнул:

— Запрягай, сволочь!.. Уложу на месте!..

Матвей медлил. Один за другим треснули два выстрела. С потолка посыпались куски штукатурки. Лиза взвизгнула, бросилась к отцу.

— Таточку, запрягайте!

Матвей повернулся, с силой ударил ногой в дверь и пошел из хаты…

2

Под колесами пронзительно взвизгивал снег. Лошади заиндевели — убегали от кнута, белые, мохнатые, не закурчавились от инея лишь их короткие обрезанные хвосты.

Олег Захаров полулежал в бричке, прячась от обжигающего ветра. Ноги укутал мешком, сунул в сено, сам укрылся шубой, руки в рукава. Тепло! За спинами Кадилова и мужика не дуло. Вспоминал Лизу, как подносила молоко; видел овальное, смуглое, милое личико, вздернутый, чуть покрасневший нос, частые веснушки на скулах, черные брови. Вспомнил, что кончики ее черных ресниц забавно выгорели… Яркие, белые зубы… Славная дивчинушка. Она, конечно, честная, добрая. Вероятно, и ласковая она. Как мило, что захотела узнать, кто он. А ведь она из той самой «толпы», которой он боится. Кто он?

В самом деле, кто? Вспомнил меловые курганы под Белгородом, маменькино имение — триста десятин пашни и лугов, доходную меловушку — известковый завод… В Петрограде жил дядюшка, который по делам и чинам своим захаживал к самому царю… О себе Олег думал стихами Надсона: «Не вини меня, друг мой, я сын наших дней… Я чувствую и силы и стремленье…» Да, он мечтал, что будет строить легчайшие мосты, не куцые, речные, — а через морские проливы, скажем Керченский… Но какое-то буйство жизни мешало на каждом шагу: сходки, речи, бунты.

На студенческие сходки, чтения и манифестации он не спешил — речей не понимал. Бежал от бунтов, хотя царя с Распутиным и царицей презирал. Студенчество волновалось, рабочие бастовали, крестьяне жгли… А потом все смешалось. Никто не в силах помочь: ни дядя — Олегу, ни царь — дяде, ни бог — самому царю… На улицах ораторы из кожи лезли, сыпали словами. Лекции забыты, всех вынесло на площади. Все счастливы: отрекся царь. Алели красные банты, все пели. А хлеба не было, — Олег видел очереди. Большевики подняли Россию на дыбы. Народ клокотал. Каждая новая речь Керенского вызывала взрыв ярости, проклятия и насмешки. Народ верил Ленину, большевикам.