Сиверсия

– У меня никого… никого не… осталось… кроме… тебя… Нет… Нет больше корней, которые… которые давали мне силу. Я один. Совсем … Мне страшно. Страшно потерять тебя! Не уходи, слышишь?! Поедем со мной. Я буду ухаживать за тобой. Ты же еще крепкий. Ты еще долго жить будешь. Ты еще внуков будешь растить! А там… Там страшно… Там холодно… Там ты один будешь… Совсем беспомощный… Я не хочу, чтобы ты был один! Мне жалко тебя, и себя без тебя жалко! У меня сердце от горя рвется! Ну, накричи на меня, прогони, только не уходи!

Старик отстранился.

– Не-е-ет! – почти в истерике выкрикнул Хабаров и уцепился за его одежду.

Старик снял рукавицы, заткнул их за полу тулупа и простер руки над головой Хабарова.

– Все делается так, как должно. Все идет своим чередом. Ты не будешь горевать и плакать обо мне, не будешь меня искать. В твоей душе светло и покойно. Иди в дом.

Старик отступил на шаг и поклонился Хабарову.

Хабаров послушно встал с колен и, более ни слова не говоря, даже не взглянув на Митрича, пошел в избушку. До порога он так ни разу и не обернулся.

Старик пристально смотрел ему вслед, смотрел до тех пор, пока Хабаров не скрылся за дверью избушки. Потом он степенно надел рукавицы, запрокинул голову, посмотрел в небо. В небе было сразу два светила: солнце и полная луна.

– Равновесие… – почти по слогам проговорил он. – Коли одна жизнь прибавляется, другая завсегда убавиться должна…

Он поправил шапку и, осторожно ступая, пошел на коротких широких охотничьих лыжах по целику в тайгу. Снег равнодушно и холодно заметал его следы, заметал до тех пор, пока на белой целине не осталось ни одного изъяна.

Вертолет прилетел в четвертом часу вечера, когда уже начинало смеркаться.

– Чего припозднился-то? Темнеет. Думал, не прилетишь!

Хабаров пожал протянутую пилотом руку.

– На Дан-Тадяхе застрял! – крикнул ему в ответ Данилов.

– Где?

Хабаров сел в правое кресло, надел наушники. Теперь сквозь лязг и рокот старенького геликоптера по внутренней связи можно было разговаривать спокойно.

– У геологов, говорю, застрял. Погоды нет. Метет! Мне надо было им продукты сбросить. Пришлось садиться. Сутки почти куковал! Вишь, с пальмой летим! – Данилов кивнул назад, где в объемистой кадке зеленела, раскинув листья-лапы, роскошная пальма. – Им какой-то придурок из московского начальства в подарок привез. Вот, теперь в детский садик везу. Ты как?

Хабаров кивнул, отогнул большой палец.

Миша Данилов одобрительно кивнул в ответ. Данилову было около сорока. Был он жилист, сухощав, из той породы людей, про которых говорят: «и швец, и жнец, и на дуде игрец». Его взгляд всегда был внимательным, цепким. Серые глубоко посаженные глаза смотрели с лукавым прищуром, точно Данилов знал о собеседнике или о предмете разговора много больше, чем позволял себе высказать, точно понимал человека лучше, чем тот себя. Было в нем что-то щедро-снисходительное, мол, ладно, пользуйтесь моей добротой, я-то себе цену знаю. Его высокие выступающие скулы каркасом натягивали кожу лица, когда Данилов улыбался. Две глубокие вертикальные носогубные складки выступали неестественно рельефно и придавали даже улыбающемуся лицу несколько свирепое выражение. Ядовито-белый цвет очень коротких волос абсолютно не шел ему. Более того, был даже неприятен. Кстати, цвет волос сразу бросился в глаза Хабарову, и он так и не смог понять, свой это цвет или волосы окрашены. Жесты Данилова, в противовес его внешности, напротив, были мягкими, даже женственными. И то, как Данилов держал ручку управления, и то, как тянулся к тумблерам приборной доски, его жестикуляция при разговоре – все это было неприятно Хабарову из-за навязчивых ассоциаций с «нежной» частью мужского населения. Подытожив, будет верным сказать, что пилот вертолета Ми-2 Михаил Данилов вызывал у Хабарова странное двойственное впечатление: с одной стороны матерого, ученого жизнью и крученого, с другой – человека мягкого, с «голубыми» сердцем и наклонностями.

– Маслом пахнет. Чуешь? – спросил Хабаров. – Что с «кабаном»[54] у тебя?

– Дотянет, не боись. Машина – зверь! – Данилов с улыбкой посмотрел на Хабарова и поднял вверх указательный палец. – Я так думаю!

Вертолет шел на высоте двухсот пятидесяти метров. Под крылом, насколько хватало глаз, волнистым бело-зеленым ковром расстилалась тайга. Время от времени тайга прерывалась небольшими светлыми плешинами старых делянок, еще безлесных, откуда в девяностых предприимчивые китайцы нелегально вывозили заготовленный кедровник. Солнце садилось в тучу, прилипшую к горизонту, и было тусклым, точно кто-то прикрыл его огромным матовым стеклом. Это предвещало пургу.

– Сколько осталось?

– Почти двести. При крейсерской скорости в сто девяносто четыре километра в час – час полета.

– Долететь-то успеем? – Хабаров ткнул пальцем в горизонт.

– А черт его знает! – честно признался Данилов. – Я в таких случаях не загадываю. Я в таких случаях двести пятьдесят на грудь и «под винтом вертолета о чем-то поет бескрайнее море тайги»… Будешь? – скромным женским движением Данилов достал из-под левой руки бутылку водки.