Сиверсия

Лёху забавляла очевидная нелепость. Чтобы проникнуть в суть, он выпил до донышка очередной стакан, зажевал напиток картошкой и надолго затянул «Степь да степь кругом…» В том месте, где поется про замерзающего ямщика, Лёха едва не пустил слезу. Спев, он тупым мутным взглядом уставился на Хабарова.

– Слушай, – наконец сказал он, – смотрю я на тебя, бесполезный ты человек. Сброд! А его у нас в поселке и без тебя хватает. Чего тебе тут надо? Чего ты нам воду мутить приехал? А-а?!

Хабаров не ответил. Очень внимательно он следил, как тонкими извилистыми струйками дым от сигареты тянется к потолку.

– Молчишь, да? – Лёха сердито стукнул кулаком по столу. – Молчишь! Оно конечно. Мы же чего, рабочий класс! Быдло! Чего с нами-то?! Мы все стерпим! Прав был Вовка: все вы, москвичи – чмошники. Неработь! А вот Россия, она ведь на таких, как я, как братан мой, как наши мужики, на таких вот простых русских людях держится. Она, Россия-то, здесь! Да только тебе этого не понять. Мозги у тебя от московской колбасы жиром заплыли. А ты вкуси нашей жизни, прочувствуй! Нечищеную картошку жрешь… В Москве-то не стал бы. Вовка не любил тебя, суку. Не можешь ты, как все, по-простому. Дуешься, как мышь на крупу. Все в две дырки сопишь, сам с собой. А нахрена?! – все громче декламировал Леха. – Я хотел тебе спасибо сказать, мол, Вовку спас. А теперь не буду! – он пьяно прищурился. – Не достоин. Во! – и он сунул под нос Хабарову конфигурацию. – Чтобы я перед тобой унижался?! – и он добавил пару слов без падежей.

– Ты зачем пришел-то?

– Я?! – Лёху удивил вопрос. – Выпить с тобой пришел.

– Выпил?

– Ну.

– Уходи.

– Не могу я. Там слесарь. Отопление чинит. Нюська моя… – замялся Лёха. – Ну, она мне «не мешайся», говорит. Иди, мол… – он прижал руку к сердцу. – Давай еще посидим. Ведь у нас все культурно. Общаемся.

Ларин с надеждой смотрел на Хабарова.

– А пиджак твой синий, с пуговицами, где? – спросил тот.

– Пиджак-то? Так… Нету. Износился … – мужик досадливо развел руками.

– Тогда давай посидим, – Хабаров усмехнулся, – культурно…

Но «культурно» посидеть, как и следовало ожидать, не удалось. Окончательно захмелевший Лёха нес нахальную дребедень, и Хабаров счел за благо проводить его прямо домой, в надежные руки раскрасневшейся от починки отопления Нюськи.

Возвращения Хабарова ждали.

Едва он подошел к крыльцу, из кустов показался рыжий соседский пес, огромный и лохматый, как результат дьявольского кровосмешения, наверное, всех окрестных собак. Важно ступая, степенно помахивая длинным пушистым хвостом, он подошел к Хабарову и деликатно тявкнул.

– Пришел, обормот! – он присел на корточки и погладил собачью морду.

Польщенная таким вниманием псина положила голову ему на колени и от удовольствия закрыла глаза.

– Странное ты существо, – ласково растягивая слова, почесывая за ухом псу, сказал Хабаров. – Плодишь собак, а никого, кроме людей, любить не можешь. Отчего так?

Пес вскинул черные глаза и пристально посмотрел на Хабарова, точно размышлял над столь несуразным положением вещей.

– Сейчас тебе поесть принесу.

Человек ушел в дом, а собака легла у первой ступеньки и, нетерпеливо постукивая хвостом, стала ждать. Он вернулся с банкой консервов, ножом и миской.

– Вот и славно. Вот и молодец… – приговаривал он, с улыбкой наблюдая, как стремительно миска пустеет. – Завтра тебе треску в масле принесу. Ты ведь больше треску любишь. А сегодня, брат, извини. Но это все-таки лучше, чем хозяйские отруби[4]. Как считаешь?

Если с человеком Хабаров едва ли проронил пару фраз, то с безродной, не видавшей ни ласки, ни сытости псиной, он был рад сомнительной возможности поговорить.

Утром в упаковочном цехе, среди гор пустых и затаренных коробок его отыскала бригадир Мария Николаевна. Как всегда бесцеремонная и прямая, Боцман хлопнула Хабарова по спине, сунула под нос красное налитое яблоко.

– Яблочка хочешь? – и, не дожидаясь ответа, положила фрукт в карман его спецовки. – Я тут все гляжу за тобой. Старательный ты мужик! Директорский уазик починил. Я-то думала, ему гнить у забора. Погодкин угробил его до последней крайности. А запчасти, гадец, продал! «Рукастый» больно был! Да, видать, руки не оттэдава растут. Я и говорю, хватит тебе зюзгой[5] шевелить да рыбу шкерить. Пусть алкаши тренируются. Давай водилой к директору. И деньжат побольше, и работы поменьше. Он меня вчера уполномочил. Иди, говорит, предложи, мол. Ну, ты как? – она весело глянула на Хабарова, толкнула мощным задом. – Договорились?

– А Погодкина куда?

– Погодкина вчера директор уволил. Тебя, сказал, возьмет.

Хабаров усмехнулся:

– Тогда понятно. Мне без разницы. Водилой так водилой.

Она не любила этой его усмешки. Уж очень пренебрежительно-надменной она была. Но это пренебрежение, эта надменность адресовались не собеседнику, а скорее себе самому.

– Здравствуйте, граждане-работнички рыбного промысла! Ну, как грохотки[6]? Грохочут?

Из-за груды коробок в узком проходе показался участковый Петров Глеб со своей неизменной золотозубой улыбкой, которая исчезала разве что в тяжком похмельном угаре.