Сивилла

   После всех этих жарких домашних битв, после всех страданий из-за необходимости убедить родителей позволить ей начать курс лечения, а затем госпитализироваться в «Кларксон» дорога к выздоровлению оказалась перекрыта. Такого удара не выдержали бы даже храбрейшие из тех, кто эмоционально раним.

   Сивилла отошла от телефона и бессильно опустилась на кровать. Она представила, как мать будет ругаться и как отец молча будет выражать недовольство. Она думала о док торе Уилбур и о том, как загадочно и непостижимо то, что она покинула город без всякой прощальной беседы, даже не бросив в сторону Сивиллы мимолетного взгляда. Может быть, она чем-то обидела доктора? Может быть, доктор решила, что Сивилла вовсе не была больна и потому умышленно прервала курс лечения? Конечно, этого тоже нельзя было исключить.

   И что теперь? Письмо из Чикаго, в котором сообщалось, что время у психоаналитика расписано на два года вперед и что он не принимает новых пациентов, исключало психоанализ. Потеря доктора Уилбур исключала госпитализацию в «Кларксон» и продолжение лечения. В тишине своей комнаты Сивилле пришлось смириться с тем фактом, что ей каким-то образом придется справляться в одиночку. Она даже убедила себя в том, что с отъездом доктора Уилбур и с отменой планов на Чикаго она будет более свободна в своих поступках. А более всего ей хотелось вернуться в колледж.

   Достаточно ли хорошо она себя чувствует? В этом Сивилла была не вполне уверена, но понимала, что курс лечения у доктора Уилбур может послужить средством для восстановления в колледже. В конце концов, она ведь посещала психиатра.

   Она написала мисс Апдайк о своем желании вернуться, и мисс Апдайк пообещала ей использовать свое влияние для того, чтобы сделать это возвращение возможным. А пока Сивилла продолжала преподавать в младших классах школы и рисовала. Ее картина «Городские улицы» и карандашный рисунок были выставлены в художественной галерее Омахи. Но эта безымянная вещь продолжала преследовать ее. Когда наступал день, свободный от этого, Сивилла отмечала в своем дневнике, пользуясь эвфемизмом: «Сегодня все шло хорошо». В январе 1947 года она вернулась в кампус.

   В течение первой недели мисс Апдайк постоянно интересовалась, как идут дела, и когда Сивилла сообщила ей, что теперь она способна просидеть все занятия без ощущения внутреннего беспокойства, заставлявшего ее раньше покидать класс, мисс Апдайк казалась очень довольной. «Она видит, – писала Сивилла в своем дневнике 7 января 1947 года, – что мне гораздо лучше». Восьмого января 1947 года Сивилла отметила в дневнике, имея в виду это безымянное нечто: «Я так горжусь, что могла вчера вот так поговорить с мисс Апдайк и остаться на уровне. Пока никаких отклонений. Единственное, чего я так давно желала. Бог наверняка услышал мои молитвы».

   Это безымянное нечто, эти «отклонения», которые могли помешать ей держаться «на уровне», тем не менее не ушли на покой. Ее дневник – действительно надежный показатель присутствия или отсутствия «отклонений», поскольку Сивилла, владея ситуацией, всегда отмечала это соответствующей записью, так что пробелы в записях свидетельствуют о том, что даже в период, когда она считала себя «более или менее», далеко не все было в порядке. К примеру, отсутствует запись за девятое января – следующий день за вспышкой оптимизма. Часто за хорошими днями следовали дни плохие.

   Хороших дней у Сивиллы оказалось достаточно много для того, чтобы завершить почти три года учебы, успешно начав второй семестр выпускного года. Но именно тогда, в 1948 году, незадолго до конца последнего семестра, Сивилле позвонил отец и вызвал ее в Канзас-Сити, где в то время жили родители. Мать ее умирала от рака селезенки и не желала, чтобы за ней ухаживал кто-нибудь, кроме Сивиллы. «Если твоя мамочка хочет именно этого, – сказал Уиллард Дорсетт дочери, – она это получит».

   Сивилла не знала, чего ей ожидать по прибытии в Канзас-Сити. Старые страхи возобновились сами собой. Однако Хэтти Дорсетт никогда не была столь спокойной и уравновешенной, как тогда в Канзас-Сити. Парадоксально, но именно в этот кризисный период мать и дочь понимали друг друга лучше, чем когда-либо.

   По иронии судьбы это спокойствие стало основой событий, начавшихся как самый заурядный вечер. Хэтти Дорсетт, относительно мало страдавшая от болей, сидела в большом красном кресле в гостиной дома Дорсеттов. Она читала «Домашний журнал для женщин» при свете маленькой настольной лампы. Сивилла внесла поднос с ужином. И тогда, вроде бы ни с того ни с сего, Хэтти Дорсетт заметила:

   – Я никогда не делала этого.

   – Чего не делала? – тихо спросила Сивилла, полагая, что мать сожалеет о чем-то, чего не сделала в прошлом, говорит о каких-то незаконченных делах, которые угнетают ее.

   – Я никогда не звонила ей, – сказала Хэтти Дорсетт.

   – Кому, мама?

   – Я не звонила доктору Уилбур, – объяснила мать.

   – Ты звонила, – поправила Сивилла. – Разве ты не помнишь? Я же слышала ваш разговор. Все до последнего словечка.

   Хэтти Дорсетт спокойно ответила: