Сивилла

   Они отвернулись от окна и пошли к кушетке – мимо сумочки, которая упала на ковер, когда пациентка вскочила, мимо рассыпавшихся бумаг и карандашей, мимо потока ярости, извергнутого из раскрытой сумочки. Но теперь страх и ярость исчезли.

   Сивилла всегда садилась за стол на безопасном расстоянии от доктора. На этот раз, однако, она села рядом с доктором и оставила свою руку в ее, даже когда доктор объявила:

   – Ни порезов, ни царапин нет.

   Но вдруг настроение вновь изменилось.

   – Здесь кровь, – сказала пациентка.

   – Крови нет. Вы не порезались.

   – Кровь на сеновале, – объяснила пациентка. – Томми Эвальд был убит. Я там была.

   – Вы там были? – переспросила доктор.

   – Да, была. Я тоже была.

   – Где был этот сеновал?

   – В Уиллоу-Корнерсе.

   – Вы жили в Уиллоу-Корнерсе?

   – Я там живу, – последовала поправка. – Вааще все знают, что я живу в Уиллоу-Корнерсе.

   «Вааще». Сивилла так не разговаривала. Но с другой стороны, Сивилла, которую знала доктор, не сделала бы ни одной из тех вещей, которые произошли с того момента, как она вскочила со стула. Постепенно, по мере того как Сивилла продолжала переживать случившееся на сеновале, доктора охватывало жуткое ощущение нереальности происходящего.

   С того момента, как пациентка вскочила со стула, это ощущение присутствовало здесь, беззвучное, но пронизывающее, как уличный шум, проникавший в комнату через разбитое стекло. Чем больше Сивилла говорила, тем сильнее становилось это ощущение.

   – Моя подруга Рейчел сидела со мной на сеновале, – рассказывала Сивилла. – Ну и другие ребята. Томми сказал: «Давайте прыгнем вниз, в амбар». Мы прыгнули. Кто-то из ребят попал в кассу. Там было ружье. Ружье выстрелило. Я пошла назад, а Томми там лежал мертвый, с пулей в сердце. Другие ребята убежали. А мы с Рейчел – нет. Она пошла за доктором Куинонесом. Я осталась с Томми. Доктор Куинонес пришел и велел нам идти домой. Мы не послушались. Мы помогли ему достать ружье и накрыли Томми одеялом. Томми было только десять лет.

   – Вы были храбрыми девчушками, – заметила доктор Уилбур.

   – Я знаю, что Томми умер, – продолжал детский голос. – Я понимаю. Правда. Я осталась, потому что подумала, что нехорошо оставить Томми лежать мертвым.

   – Скажи мне, – попросила доктор, – где ты сейчас находишься?

   – Здесь кровь, – последовал ответ. – Я вижу кровь. Кровь и смерть. Я знаю, что такое смерть. Это точно.

   – Не думай про кровь, – сказала доктор. – От этого тебе становится грустно.

   – А вам не все равно, как я себя чувствую? – Вновь эта смесь любопытства и недоверия.

   – Мне совсем не все равно, – ответила доктор.

   – Может, вы просто хотите одурачить меня?

   – Зачем мне это?

   – Многие меня дурачат.

   Ощущение, что тебя одурачили. Гнев. Страх. Ощущение, будто поймана в ловушку. Глубокое недоверие к людям. Тоскливая, гнетущая убежденность, что окно – мертвый предмет – важнее, чем она. Эти чувства и оценки, выраженные в течение часа, были симптомами каких-то глубоких внутренних расстройств. И все это вырвалось из терзаемого сознания пациентки, словно из мрачного, мутного колодца.

   С того момента, как пациентка рванулась к окну, доктор сознавала, что нехарактерным для нее было не только поведение, но и внешность, манера речи. Она стала выглядеть меньше, словно съежилась. Сивилла всегда держалась очень прямо, поскольку считала себя слишком маленькой и не хотела выглядеть таковой. Но теперь она, похоже, сжималась, вдавливалась в себя.

   Голос тоже был совсем иным – детским, непохожим на голос Сивиллы. Однако этот голос маленькой девочки, осуждая мужчин, произносил слова женщины: «Все мужчины одинаковы. Вааще им нельзя верить. Точно нельзя». И это словечко «вааще». Сивилла, образцовая школьная учительница, выражавшаяся грамматически правильно, никогда в жизни не использовала бы такого слова.

   У доктора складывалось отчетливое впечатление, что она разговаривает с кем-то гораздо моложе Сивиллы. Но это осуждение мужчин? Тут уверенности не было. Она решила, что пора взять ситуацию в свои руки:

   – Кто ты?

   – А вы что, не можете отличить? – последовал ответ, сопровождаемый решительным, независимым вскидыванием головы. – Я – Пегги.

   Доктор не ответила, и Пегги продолжила:

   – Мы не похожи. Вы же видите. Вы отличаете.

   Когда доктор спросила ее фамилию, Пегги легко ответила:

   – Я зову себя Дорсетт, а иногда – Болдуин. На самом деле я – Пегги Болдуин.

   – Расскажи мне что-нибудь о себе, – предложила доктор.

   – Ладно, – согласилась Пегги. – Вы хотите послушать, как я рисую? Я люблю рисовать черно-белым. Я рисую углем и карандашом. Я пишу красками мало и не так хорошо, как Сивилла.

   Доктор выждала мгновение, а затем продолжила:

   – А кто такая Сивилла?

   Доктор ждала, и Пегги ответила:

   – Сивилла? Ну, это другая девочка.

   – Понимаю, – ответила доктор. Потом она спросила: – А где ты живешь?

   – Я живу с Сивиллой, но мой дом, как я сказала, в Уиллоу-Корнерсе, – ответила Пегги.

   – Миссис Дорсетт была твоей матерью? – спросила доктор.

   – Нет, нет! – Пегги отстранилась, стараясь прикрыться маленькой подушкой. – Миссис Дорсетт не моя мать!