Сизиф

— Служит посланцем владыке Олимпа, выполняя поручения, о которых иногда лучше бы не знать…

— Да.

— А не его ли напряженному сраму стоят памятниками каменные столбы по всей Элладе?

Сизиф кивнул, и, хотя Меропа не могла этого видеть, ответ был таким, какого она ждала.

— Тебе придется приложить немало сил, чтобы убедить людей в том, что дитя, которое родится у Антиклеи, будет сыном Лаэрта, — сказала она, так и не взглянув на мужа.

— Я виноват перед тобой за это беспамятство, — продолжал Сизиф, — но никакое помрачение не заставит меня позабыть о плеяде. А если уж говорить о зависти, мне иногда кажется, что это как раз Медея завидует нам с тобой.

— Она знает, что делает. Кто мы такие, чтобы судить — спрашиваешь ты? А кем мы должны были бы стать, чтобы получить право на суд? Ведь божеская справедливость тоже остается, по большей мере, непонятной. И каждый может получить это право, если у него достанет сил утвердить его за собой. Я буду матерью всем четверым так долго, как это понадобится, но, пожалуйста, не говори со мной больше о несчастьях Медеи… Не понимаю, почему она отправляет детей к нам, если их как раз и выбрала своей новой жертвой.

— Откуда ты знаешь? — сказал остолбеневший Сизиф.

— Разве не это она пыталась тебе внушить во время ваших бесед? Странно, что она ни разу не упомянула имя богини-матери. Если у тебя будет случай, напомни ей, чем кончились ее попытки даровать бессмертие сыну элевсинского царя.

Но прежде чем такой случай представился, заговорить об этом с царицей пришлось самой плеяде.

Фракиец с мальчиками остался в доме, а они вдвоем вышли к воротам, чтобы встретить Медею с детьми, которых сопровождали кормилица и полдюжины воинов. Четверо несли две крытые корзины. По углам двора теснилась челядь, которой не так часто приходилось видеть царицу вблизи.

Оставив охрану с кормилицей снаружи, Медея вошла в дом, не глядя по сторонам и как будто совсем не интересуясь его убранством. Детей она держала за руки.

— На все время, пока дети будут здесь, у твоих ворот останется стража, — сказала она Сизифу. Затем обратилась к фракийцу: — Ты все еще отказываешься назвать срок?

— С твоей доброй волей и божьей помощью, он может оказаться совсем коротким, владычица Коринфа. А чтобы сократить его еще более, позволь мне со всеми детьми покинуть вас прямо сейчас. Мы выйдем на воздух и как следует познакомимся.

Мать отпустила сыновей, те пошли за Гилларионом и мальчиками Сизифа, с любопытством разглядывая Главка, который все еще немного хромал.

— Иди и ты, Сизиф, — попросила царица. — Нам, матерям, нужно кое о чем договориться. Но не уходи далеко. Я хочу потом обмолвиться словом и с тобой.

— Как прикажешь, — ответил Сизиф, оставляя женщин одних.

Они присели на лежанку, полуобернувшись, почти касаясь коленями.

— Сколько лет мы живем вместе в этом городе, а виделись до сих пор только издали. Моя это вина или твоя?

— Ничьей вины тут нет, царица. Должно быть, богам не хотелось, чтобы мы разглядывали друг друга.

— Я даже знаю почему. Нет ничего на этой земле, что могло бы послужить причиной соперничества между нами. Обе мы красивы, обеим повезло встретить единственного мужчину и найти в нем ответное чувство, дети твои столь же здоровы и хороши собой, как Мермер с Феретом. А все же лучше бы нам не встречаться. Твой небесный облик все переворачивает у меня внутри и будит недобрые чувства. Мы похожи на два летящих навстречу камня. Только я пытаюсь подняться к небесам, а ты спускаешься с небес на землю.

Плеяда промолчала.

— Сумеешь ли ты окружить мальчиков той заботой и теплом, к которым они привыкли?

— У меня ведь тоже двое. Тебе показалось, что они чувствуют себя заброшенными?

— Прости меня. Сейчас не самые счастливые дни моей жизни, мой язык говорит совсем не то, что у меня на уме.

— Не тревожься. Если бы ты хотела сохранить детей, ты не нашла бы более надежного места.

— Странно. Я не предполагала, что мне будет так покойно и хорошо говорить с тобой.

— Это только потому, что и мой язык отказывается произнести то, о чем кричит сердце.

— Говори! — вскрикнула Медея, но никто в доме не смог бы этого услышать, так как женщины уже давно перешли на шепот. — Я хочу знать все, что ты пытаешься утаить. Мы видимся в последний раз, и, может быть, ты пожалеешь, если отпустишь меня, не открыв своего сердца.

— Не губи детей, Медея.

— Тихо! — вновь вскрикнула царица, подняв руки к лицу Меропы, будто торопясь зажать ей рот. — Нет-нет, продолжай, но не так громко. Ты не знаешь, о чем говоришь. Какая же мать лишится разума настолько, чтобы пожелать зла своим детям? Ты можешь думать обо мне как угодно плохо и, скорее всего, не дойдешь и до середины той мрачной пещеры, в которой с давних пор ютится моя душа. Но если там брезжит еще для меня хоть какой-то свет, он исходит от моих сыновей. Я не только не собираюсь гасить этот светильник. Я разожгу его таким ярким пламенем, что он будет гореть вечно.

— Ты грезишь, царица. Ты хочешь взять на себя то, что не удается и богам.