Скачка

Антон скоро узнал: майор склонен к нравоучительным разговорам, чувствовал себя человеком, способным внушить другому, как ему казалось, некую нравственную мысль, хотя, наверное, и не верил, что тот эту мысль примет, но ему нравилось само ораторство, неторопливое и назидательное, может быть, оно приносило ему какую-то усладу, а может быть, давало возможность погордиться особым настроем мысли. Узнал Вахрушев и то, что майор причислял себя к лику гуманистов, у него и кличка была «Туман», и не все знали, от какого слова она пошла, но Антону объяснил сосед по нарам, который лип к нему, как сосновая смола к пальцам, оставляя на них черноту.

Этот тип был еще года три или четыре назад известным человеком среди актеров, его знали почти все знаменитости, потому что он направлял людей на гастроли, часто и за рубеж. Вокруг него всегда была толкотня, потому что гастроли давали хорошие заработки, а из зарубежных поездок люди привозили редкие товары. Вот этот начальничек, знавший, кто чем дышит и к чему стремится, прошел школу от театрального и концертного администратора и благодаря своей изворотливости, умению подладиться под любой стиль руководства, достиг высокого поста. Он славился как человек, к которому попасть на прием легко, дверь его всегда настежь, ходил с удовольствием на всякие юбилейные банкеты, произносил велеречивые тосты, на него надеялись, знали, за ним не пропадет, потому и несли: кто деньги, кто сувениры. А те, у кого заработок превышал самые высокие планки, не скупились и на камешки, и на браслеты, повод всегда находился — или его день рождения, или праздник, или удача с премьерой, которую он курировал. Повод всегда находился, и его любили, вовсе не считали крохобором или нечистым на руку: из казны-то ничего не брал, да он и сам мог устроить для хороших людей стол в «Национале» или в «Арагви», платил широко.

Он все это рассказывал Антону не таясь, зло скрипел на одну известную актрису: она, мол, все совершила, да куда ее было посылать, старую куклу, на нее публика давно перестала ходить. А потом, когда его поймали за руку, все на него и понесли, все распахнулись, сволочи, он-то, дурак, им верил, им помогал, а они понесли, им-то ни фига, они все знаменитости, искусство без них, видишь ли, пропадет, а он двенадцать лет схлопотал.

Он считал: Антон его должен понимать, ведь статья у них одинаковая, только срок разный, и не верил он Антону, что тот чист. Был он высок, с большими мешками под глазами. Наверное, и вправду прежде вид у него был барственный, хотя сейчас он ходил, кутаясь в черную робу, словно мерз все время, но работать научился ловко и пилой и топором. Когда был зол, говорил: отсижу, если жив буду, вернусь, обойду всех этих заслуженных, каждому в харю плюну. Видимо, он это представлял довольно ясно, даже щурился от злого удовольствия, и Антон верил: он и в самом деле так сделает.

Антон умел быть одиноким, умел молчать, море приучило, там на вахте не очень поговоришь, а она по четыре часа через восемь. Он работал, покорившись судьбе, и знал: когда-то это должно кончиться, хотя работа оказалась тяжкая. Жили они вдалеке от основной зоны, в лесу поставлен был барак, окружен проволокой, и охрана. Здесь была дальняя бригада, в нее собрали людей с большими сроками, но не тех самых урок, шпаны всякой, бандитов и рецидивистов, о которых он наслушался на воле, а в основном из бывших хозяйственников, деловых людей, и вели они себя по-разному. Случались и драки, охрана приводила в порядок зарвавшихся. Однажды один из психованных кинулся на Антона, но, слава богу, не забылось самбо, которому обучался еще в мореходке, бросил того от себя подальше. Охранник даже не подошел к Вахрушеву.

Потом этот психованный в перекур присел к его костру, плакал. Оказалось, это бывший председатель колхоза, говорил, ненавидит тут всех, потому как попал случайно, построил по негодному проекту комплекс, а в нем отборное стадо заболело туберкулезом, ценный скот пал, да еще выяснилось, и оплатил неправильно строительство. Он поносил эти самые животноводческие комплексы почем зря, кричал: загубили деревню, раньше у него и мелкие фермы были, сами масло били, сыр изготовляли, а ныне только комплексы и подавай. Он плакал от пережитой несправедливости, озлился на весь свет, рассказывал, что сначала его вообще в камеру посадили с убийцей, он за ночь поседел, нервы у него все в ошметках... В общем, разного народу тут Антон навидался, и понять так и не смог, кто в самом деле виноват, а кто попал так же, как и он. Правда, сначала, когда люди о себе говорили, то получалось: все невиновны, один Антон не оправдывался — вроде бы и виноват, он чуть сам в это не поверил.

Они валили лес, выходили в дождь и в сухую погоду, мучились от гнуса, но постепенно ко всему можно было привыкнуть, и он привык. Язва не напоминала, наверное, ему все-таки хорошо сделали операцию. Он вспоминал пароходного дока, думал: наврал тот все, что ему надо уходить на землю, если он в таких условиях чувствует себя крепким, то на море и подавно бы выдержал.