Скала

Маршели нахмурилась:

— Ты о чем?

Но ее мать смотрела на меня:

— Я позвонила твоим родителям — хотела спросить, сможешь ли ты остаться у нас на обед, и сказать, что потом отвезу тебя домой. — Сердце у меня упало, и я тут же — почувствовал внимательный взгляд Маршели. Ее мать продолжала: — Ты не сказал, что твои родители запретили тебе приходить к нам на ферму в одиночку, Фин. Так что твой отец сейчас едет сюда, чтобы забрать тебя.

«Вот черт! — подумал я. — Не везет так не везет».

Вот что случается, если тебя поймают на правдоподобной лжи: потом никто не поверит тебе, даже если ты скажешь правду. Когда мы вернулись домой, мама усадила меня и рассказала историю о мальчике, который кричал: «Волк!» Я услышал ее впервые. У мамы был талант к приукрашиванию — она могла бы стать писательницей. Тогда я не знал, что такое лес, потому что там, где мы жили, не было деревьев. Но в мамином рассказе лес представал темным и пугающим, с волками за каждым деревом. Что такое волк, я тогда тоже не знал, но помнил собаку, которую держал сосед Артэра. Это была немецкая овчарка по кличке Шорас, больше меня по размеру. Мама предложила мне представить, что будет, если Шорас вдруг рассвирепеет и набросится на меня. Вот так же поступит и волк. У меня было живое воображение, и я без труда представил мальчика, которого предупреждали быть осторожным в лесу. А он ради развлечения кричал: «Волк! Волк!», пугая взрослых. Я представил, как он зовет на помощь во второй раз, помня, чем обернулась первая попытка. Мне не верилось, что он поступит так еще раз. Но когда он все-таки сделал это, обманутые люди не пришли к нему. Они решили, что он снова пошутил. И в третий раз на мальчика действительно напали волки и съели его.

Отец же был скорее расстроен, чем зол. Расстроен, что я предпочел сбежать на встречу с какой-то девчонкой, а не опробовать с ним лодку, над которой мы трудились все лето. Но выпорол он меня не за это, а за ложь. Боль от ударов кожаным ремнем и история, рассказанная мамой, заставили меня поклясться самому себе впредь никогда не лгать. Разве что умалчивать о чем-то.

Отец пошел спускать «Эйлэй» на воду один, а меня отправили в мою комнату плакать и думать над своим поведением. А еще я на месяц лишился права гулять по субботам. Мне разрешали играть дома или во дворе, но не выходить за его пределы. Артэр мог приходить ко мне, а вот я к нему — нет. И целые четыре недели мне не давали карманных денег. Поначалу Артэр считал, что это весело, и смеялся над моим несчастьем — особенно потому, что тут была замешана Маршели. Но скоро ему это надоело, ведь если ему хотелось поиграть со мной, то приходилось сидеть у нас дома или во дворе. В конце концов он переключил свое недовольство на меня и велел быть осмотрительнее в следующий раз. На что я ответил, что следующего раза не будет.

Я прекратил провожать Маршели домой. Теперь мы с Артэром доводили ее до поворота на Мелнес, а сами шли дальше по дороге, ведущей в Кробост. Да и вообще, после той игры с веревкой и платком я стал настороженно относиться к Маршели и избегать ее во время ланча и игр на школьной площадке. А еще я постоянно боялся, что кто-то прознает про поцелуй в домике из соломы. Представляю, как веселились бы другие мальчишки, узнай они об этом.

После Рождества я впервые заболел гриппом. Мне казалось, я умираю. Думаю, и мама этого боялась. Потому что единственным моим воспоминанием о той неделе была она. Каждый раз, как я открывал глаза, мама сидела подле меня и прохладным влажным полотенцем промокала мой лоб, шепча слова любви и ободрения. У меня болели все мышцы, а высокая, до сорока одного градуса, температура сменялась приступами неконтролируемого озноба. На той неделе мне исполнилось семь, о чем я тогда едва ли вспомнил. Вначале меня тошнило и рвало, так что я не мог есть. Только через неделю мать уговорила меня выпить немного молока с марантовой мукой и сахаром.

Раньше я никогда не болел, и грипп извел меня: я похудел и заметно ослабел. Прошло две недели, прежде чем я смог вернуться в школу. В тот день шел дождь, и мать, беспокоясь, что я замерзну, хотела отвезти меня на машине. Но я настоял, чтобы идти самому. Я встретился с Артэром у начала дороги к его дому. Ему не разрешали ходить ко мне, пока я болел, так что теперь он настороженно рассматривал меня:

— Ты уверен, что с тобой все в порядке?

— Конечно, уверен.

— Ты не заразный? Точно?

— Конечно нет. А что?

— Выглядишь ты ужасно.

— Спасибо, утешил. Теперь мне гораздо лучше.

Было начало февраля. Дождь шел не сильный, всего лишь легкая морось, но под порывами холодного северного ветра одежда наша быстро отсырела. Мой воротник промок, и ткань натирала шею, а щеки и колени горели. Мне это нравилось: впервые за две недели я почувствовал себя живым.

— Что случилось, пока меня не было?

Артэр неопределенно махнул рукой:

— Ничего особенного. Ты не пропустил ничего такого, не волнуйся. Разве что таблицу…

— А что это? — название показалось мне очень странным. Я даже вообразить не мог, что это.

— Ну, таблицу умножения.