Скала Таниоса

Но самым своеобразным оказалась реакция Таниоса на все эти события. Они на время примирили его с селением и даже, можно сказать, с предполагаемой незаконностью собственного рождения. Ведь все, что ныне происходило перед глазами подростка, по сути, являло собою продолжение той же ссоры, которая некогда спровоцировала набег «саранчи», ссоры, вызванной его появлением на свет. Теперь-то он отлично сознавал, почему патриарх так взбеленился, поведение шейха и поселян тоже было понятно ему. И он разделял их чувства. На то была единственная причина: школа. Это в его глазах стоило больше, чем что бы то ни было другое. Он учился яростно, с ожесточением, как иссохшая губка, впитывал каждое слово, малейшую крупицу знания, ничто не влекло его так, как этот мостик между ним, Таниосом, и большим миром. Вот почему он очутился на стороне селения, на стороне шейха против всех их врагов — эмира, патриарха… Все прежние и нынешние причины их распрей стали ему кровно близки.

Он даже от Рукоза несколько отошел, ведь этот последний говорил ему: «С какой стати мне печалиться, если земли шейха будут конфискованы? Разве ты, как и я, не хочешь упразднить феодальные привилегии?» Подросток на это отвечал: «Это мое самое горячее желание, но не хотелось бы, чтобы это произошло подобным образом!» А бывший управитель ему возражал: «Когда у тебя есть самое горячее желание, исполнение которого наполнило бы твою душу счастьем, ты можешь молить Господа, чтобы он его исполнил. Но непозволительно диктовать ему, как именно сделать это. Я просил Бога, чтобы он покарал шейха Кфарийабды. Ему решать, каким орудием он воспользуется: бедствием, саранчой или армией египтян!»

Эти рассуждения приводили Таниоса в замешательство. Что до него, ему и вправду хотелось, чтобы привилегии шейха были уничтожены, у него не было решительно никакого желания лет пятнадцать спустя помогать Рааду снимать обувь… Но в том силовом противостоянии, что разыгрывалось сейчас, он прекрасно знал, чью сторону ему принять, об исполнении каких желаний он мог бы молиться.

«Нынче в полдень, — 12 марта 1836 года записывает пастор в своем дневнике, — Таниос явился ко мне в кабинет, чтобы объяснить, в каком драматическом положении оказалась его деревня, он сказал, это как мангуст, который угодил в капкан и ждет, когда подоспеет траппер с ножом… Я посоветовал ему молиться и обещал сделать все, что в моих силах.

Я тотчас написал нашему консулу подробное письмо, рассчитывая вручить его завтра же одному путешественнику, который направлялся в Бейрут».

Весьма вероятно, что именно вследствие этого послания, каковое было настоящим криком о помощи, в замок прибыл странный посетитель. В Кфарийабде доныне еще рассказывают о визите английского консула. Впрочем, если уточнить, Ричард Вуд в ту пору еще консулом не был, он станет им позже, а тогда он являлся эмиссаром лорда Понсонби и с недавнего времени обосновался в Бейруте у своей сестры, которая приходилась супругой настоящему английскому консулу. Однако эта подробность ни в коей мере не повлияла ни на сами свершившиеся там события, ни на то, в каком виде они до нас дошли.

«В том году, — повествует „Горная хроника“, — наше селение посетил консул Англии, он привез с собою драгоценные дары, наполнившие радостью сердца взрослых и детей. Ему был оказан такой прием, каким никогда еще не привечали ни одного гостя, он присутствовал на святой мессе, в его честь пировали три дня и три ночи».

Такие торжества, столько преувеличенных восторгов, не правда ли, многовато для ублажения заезжего псевдоконсула? Отнюдь нет, если принять во внимание, каковы были те «драгоценные дары». Монах Элиас ничего больше об этом не говорит, зато сам Вуд несколько позже вспоминает о той поездке в письме к пастору Столтону, которое сохранилось в школьном архиве последнего в Сахлейне. О цели своей миссии посланец лорда упоминает невнятно, коль скоро адресат, по-видимому, осведомлен о ней не меньше его, зато подробно рассказывает о характере привезенных им даров и о том, как они были встречены. Совершенно очевидно, что пастор в своем послании к консулу указал со всей определенностью ту сумму, которую потребовала эмирская казна, поскольку Вуд для начала распорядился внести в большую залу шейхова замка и положить рядом с кальяном хозяина сумки, содержащие в точности сто пятьдесят тысяч пиастров. Шейх сделал было вид, что готов воспротивиться, но гость не дал ему такой возможности:

— То, что повергнуто здесь к вашим стопам, прислано в дар не вам, а вашему казначею, дабы он мог, вам не докучая, удовлетворить требования эмира.

Владетель Кфарийабды воспринял происходящее с достоинством, но сердце в его груди запрыгало радостно, как у ребенка.

Было там и еще фактически три «настоящих» подарка, которые Вуд описал в своем письме. «Для шейха — монументальные часы с гербом Ганноверского царствующего дома, проехавшие до Бейрута на верблюжьей спине». Почему именно часы, а не, к примеру, чистокровный жеребец? Тайна… Может статься, здесь следует усматривать символ долговременной дружбы.