Скальпель, пожалуйста!

Я снова окунаюсь в воспоминания. Вижу стол в круге света от лампы. Мы ужинаем. Отец отламывает кусок от каравая и макает в чугунный сотейник, на котором еще остался вкусно пахнущий мясной сок. Затем подносит кусок к моему рту. Старшие дети, подняв на вилку мякиш, наперебой тянутся к тому же сотейнику. Мать печет картофельные лепешки прямо на раскаленной плите. На столе уже приготовлена миска, полная удивительно вкусного сливового повидла.

Мой мучитель ждет. Постукивает тупым концом карандашика по блокноту — чтобы я поскорей отвечал.

— Нет, нужды мы никогда не знали, — произношу я немного отрешенно. — Хотя особого достатка тоже не было. Отец работал на железной дороге, а нас у него было пятеро. Но, может статься, мы были счастливее какой-нибудь теперешней семьи, у которой есть все, что она только может пожелать.

— Не вспоминается ли вам какой-нибудь забавный случай? — наседает адепт журналистики.

Не вспоминается. А если бы и вспомнился, то для печати это не подходит… Я хожу в первый класс. Жду двух своих старших братьев на школьном дворе. Вот один выбежал из дверей, но не обратил на меня никакого внимания. С ним играют большие дети, а меня принимать не хотят. Я расплакался. Вышел директор, участливо склонился надо мной.

— Тебя чем-нибудь обидели эти мальчики?

— Там… Венца наш… — указываю я на обидчика. — Не хочет со мной разговаривать.

«Франта наш», «Венца наш» — так у нас каждый школьник говорил о своем брате.

Директор знаком подозвал к себе Вацлава:

— Нехорошо обижать маленьких. Ты почему не хочешь говорить с ним?

Венца упрямо наклонил свою стриженую голову:

— Об чем с ним говорить-то, когда он мой брат!

Не удержавшись, я усмехнулся этому воспоминанию. «Фенцл» с надеждой поднял на меня глаза. Пришлось его разочаровывать. Посторонним этого все равно не понять.

К тому же тот случай не определяет моих отношений с братьями. Мы были очень дружны. Горой стояли друг за друга. А Вацлав не только приносил для меня полные карманы груш, но и старался подкинуть крону-другую, когда я пошел в институт, а он уже стал приносить домой получку.

Чтобы задобрить молодого корреспондента, я рассказал, как мы ходили на речку ловить раков, как помогали летом во время жатвы — чтобы принести домой немного денег, и, наконец, как один за одним покидали родительский дом. Кроме Вацлава, образование получили все.

Он сделал у себя две-три пометки, но особенного впечатления на него это не произвело. Должно быть, ожидал чего-нибудь более трогательного, для ублаготворения своего читателя. Я мог бы рассказать еще кое-какие эпизоды, вошедшие в анналы нашей семейной хроники, но не было охоты. Например, что я, гимназист первого класса, устроил однажды учителю закона божьего. Да, из протеста, потому что он повел себя как Тартюф.

Как это было? Класс должен был поехать на экскурсию с учителем закона божьего и еще с одним преподавателем — фамилия его была Рушняк. Он всегда носил с собой сумку для разных жучков и делал с нами красивые гербарии. Но его преподобию он почему-то не нравился, и священник устроил ему подвох. В день экскурсии через кого-то передал, что погода ненадежная и экскурсия отменяется. Случилось так, что я и два моих товарища шли мимо дома Рушняка и решили зайти к нему по дороге.

— Экскурсия не состоится, — объявил он.

Расстроенные, мы все же побрели на станцию, где был назначен сбор, и, к удивлению, увидели, что учитель закона божьего выстраивает учеников на платформе в ожидании поезда.

Ужасно меня это возмутило. Я тут же предложил сбегать за Рушняком, раз экскурсия все-таки будет, но священник меня не пустил. Тому, мол, уже не успеть, а окрестности наши ему надоели — он только рад будет остаться дома. Священник лгал. Рушняк к экскурсии готовился, я знал это.

Мы оказались в деревушке, где законоучитель провел детство. Там у него жили родные, которых он о нашем посещении предупредил. В саду был накрыт стол — блюда с пирожками, кофе… Любопытствующие соседи смотрели на законоучителя с гимназистами, и это его преподобию особенно льстило.

Дети гурьбой повалили в сад. Но я остался по другую сторону забора. Сел на траву и развернул хлеб с маслом, который захватил из дома. Мне кричали, соблазняли угощением, явился и законоучитель собственной персоной — я только головой крутил, ни на какие уговоры не поддался. Мне было стыдно за товарищей: законоучитель гнусно обошелся с Рушняком — а они продались за какие-то пирожки!..

Стараниями соседей наши узнали об этой истории еще до моего возвращения. Отец смеялся, мать немного растерялась. В городке у нас это долго потом обсуждали. Соседи разделились на два лагеря. Одни обвиняли наших в том, что меня плохо воспитали, другие довольно потирали руки и говорили, что я молодец. Некоторые одобрительно ухмылялись при встрече со мной, боясь выразить свое мнение вслух. Его преподобие в городке не особенно жаловали.