Скальпель разума и крылья воображения. Научные дискурсы в английской культуре раннего Нового времени

This great consumption to a fever turn'd,
And so the world had fits; it joy'd, it mournd;
And, as men thinke, that Agues physick are,
And th'Ague being spent, give over care,
So thou sicke World, mistakst thy selfe to bee
Well, when alas, thou'rt in a Lethargie.
Her death did wound and tame thee then, and then
Thou mightst have better spar'd the Sunne, or Man.
That wound was deep, but ‘tis more misery,
That thou hast lost thy sense and memory.
‘Twas heavy then to heare thy voyce of mone,
But this is worse, that thou art speechlesse growne.
Thou hast forgot thy name, thou hadst; thou wast
Nothing but shee, and her thou hast o'rpast[818]

.

Врачи следовали указаниям Галена и Фракасторо, советовавших лечить венериков ртутными соединениями, и Парацельса, рекомендовавшего серные и соляные производные. Средства облегчали страдания больных, но не излечивали. Донн воспринимает это как разрушение порядка на уровне веществ, когда золото, символ вечности, поражено ртутью (непостоянным меркурием), и весь мир разрушает болезнь: «As gold fals sicke being stung with Mercury, / All the worlds parts of such complexion bee» (в переводе Д. Щедровицого: «в золото, как яд, проникла ртуть: / Вот такова и мирозданья суть»). Сифилис в XVI в. получил название «обезьяньей болезни», поскольку его можно было спутать с венерическими, простудными, инфекционными заболеваниями[819]. Коварство сифилиса заключалось в том, что на время казалось, что диагноз поставлен правильный и человек излечился, но недуг переходил в латентную форму и становился еще более опасным.

Сифилис отличался от чумы и проказы тем, что можно было контролировать пути его заражения. Новую болезнь связали с половой невоздержанностью, и церковь объявила ее позорной и наказанием Божиим, вследствие чего болезнь старались утаить, что способствовало распространению эпидемий. Френсис Бэкон и вслед за ним Донн признают, что наиболее опасны для общества те люди, которые лживо притворяются чистыми, а на самом деле смертельно больны и являются носителями болезни и греха. Элизабет, умерев невинной, не успела попасть в ситуацию искушения и познакомиться с подобными внешне чистыми лгунами, и даже их перья не смогут опорочить ее и после смерти:

And thou the subject of this welborne thought,
Thrice noble maid, couldst not have found nor sought
A fitter time to yeeld to thy sad Fate,
Than whiles this spirit lives, that can relate
Thy worth so well to our last Nephews eyne,
That they shall wonder both at his and thine:
Admired match! where strives in mutuall grace
The cunning pencill, and the comely face:
A taske which thy faire goodnesse made too much
For the bold pride of vulgar pens to touch;
Enough is us to praise them that praise thee,
And say, that but enough those prayses bee,
Which hadst thou liv'd, had hid their fearfull head
From th'angry checkings of thy modest red:
Death ba'rres reward and shame: when envy's gone,
And gaine, 'tis safe to give the dead their owne[820]

.

Настали последние времена, когда радуются не брачному наряду, а смерти девушки, ежегодно празднуя ее уход: «Will yeerely celebrate thy second birth, / That is, thy death» («Я буду каждый год праздновать твое второе рождение / То есть твою смерть»). С уходом Элизабет в мир горний мир дольний потерял еще одну возможность преодолеть болезнь, и распад приближает его к смерти, поскольку Элизабет, его душа, уже далеко от него: