Скальпель разума и крылья воображения. Научные дискурсы в английской культуре раннего Нового времени

Медитация как поэтический жанр: Дж. Донн и И. Лойола. Лирический герой вынужден искать иной способ вернуть утраченную гармонию. Об этом – третья часть стихотворения, где акцент постепенно смещается от описания Распятия к личностному религиозно-поэтическому переживанию своей греховности. На что он уповает? Парадоксально, но по мере развития образа поэтического субъекта возникает ощущение, что он готов исповедоваться еще в одном грехе – в отчаянии. В то время как другие души в Страстную Пятницу очищаются в жертвенной крови, он все дальше уходит от Бога и не видит путей, ведущих к Нему. Глагол «see» употребляется Донном в буквальном и спиритуальном значении, но обе возможности видеть оказываются отвергнутыми. Почему? Ведь опыт приблизился к Истине благодаря новому необычайно высокому статусу человеческого зрения. Искаженному грехом телесному оку стала доступна метафизическая реальность: Галилей в 1609 г. увидел лунный пейзаж, три спутника Юпитера и звезды Млечного пути («Звездный вестник», 1610). Для поэтического субъекта стало преградой пространство и время: он не видит в буквальном смысле, так как обращен спиной к Спасителю. Адам и его потомки утратили вечность и стали подвластны времени, которое отделяет их от Страстной Пятницы (стихотворение подчеркнуто датировано 1613 г.).

Он раскаивается в своей слепоте и не может ее преодолеть своими силами. Поэт смиренно следует за Св. Писанием, избегает иезуитских «вольностей», которых нет в Библии. Отпавшая душа не способна узреть Христа в нарождающемся вечном дне, что подчеркивается анафорой: «Could I behold». Созерцание, рекомендованное Лойолой как основной путь к Богу, исключается в силу пространственных, временных, метафизических и этических причин. Тьма греха в Страстную Пятницу не дает лирическому герою видеть Христа.

Слово «spectacle» приобретает негативный оттенок, отсылающий нас к католическим аутодафе или лойоловским рекомендациям начинать духовные упражнения с ясного, отчетливого визуального воссоздания и представления в уме «места, где находится то, что я хочу созерцать, например храм или гора, где находится Иисус Христос или Богоматерь»[959]. Донн последовательно верен учению св. Августина о невозможности непосредственного видения Бога в состоянии греха, так как форма души искажена. Фраза «Yet dare I almost be glad, I do not see», способная шокировать даже атеиста, выражает протестантское несогласие с инструкциями иезуита, который требует не возбуждать мыслей «добрых и святых, как, например, о Воскресении и о небе, но, напротив, настраивать себя на печаль, скорбь и сокрушение, часто поминать труды и скорби Христа»[960].

Лирический герой одновременно испытывает противоречивые чувства: радость, скорбь, раскаяние, страх, сострадание, малодушие, ощущение своей слабости, ничтожности, святой трепет, надежду и веру в искупление и Воскрешение. Он не только не может, но и не хочет, почти радуется, что не является свидетелем смерти Господа. Он признает себя слепым, греховным, ведь с этого начинается путь к излечению и спасению: «…на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы. … но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас» (Ин. 9:39, 41). «Страстная Пятница» соединяет интонацию элегического плача об умершем Спасителе и «Плача Иеремии», связанного с темой непослушания, отпадения от Бога: «…и стали ко Мне спиною, а не лицом» (Иер. 7:24).

Появляется сложная вопросительно-риторическая интонация, одновременно обращенная к Лойоле как полемический жест и к Спасителю как слово раскаяния. По мере следования за Писанием нарастает чувство сокрушения, скорби. Лирический герой ощущает себя грязью, недостойной созерцать беспредельную высоту и сияние Распятого Христа. Анафора «could I behold» и повтор «durst» с особой эмоциональностью подчеркивают степень смирения и духовной униженности: «If on these things I durst not looke, durst I / Upon his miserable Mother cast mine eye, / Who was Gods partner here, and furnish'd thus / Halfe of that Sacrifice, which ransom'd us? / Though these things, as I ride, be from mine eye, / They'are present yet unto my memory, / For that lookstowards them; and thou look'sttowards mee, / O Saviour, as thou hang'st upon the tree; / I turne my backe to thee, but to receive / Corrections, till thy mercies bid thee leave».

Автор «Exertitia Spiritualia» рекомендует вступить с Иисусом в беседу: «…вопросить Его, каким образом Он, будучи Творцом, умалился до того, что стал человеком, и ради моих грехов из жизни вечной снизошел к временной смерти, … и я должен рассматривать все то, что будет раскрываться передо мной»[961]. Но лирический герой в искушении и, вопреки дальнейшим инструкциям «наставника», не в силах смотреть/рассматривать (I durst not looke) поруганного и униженного Спасителя и Богоматерь.