Скандальная молодость

— Никто не может умереть, — заявил он, — в наших пансионах.

Стол, уже накрытый и уставленный канделябрами, которые оставалось только зажечь, ждал их в отдельном зале; но сначала Мори ударом ноги распахнул дверь в комнату Дзелии и приказал:

— Быстро по номерам!

Казначеи мгновенно исчезли.

Он заказал ее лучшему портному Болоньи, снабдив того подробнейшим описанием, какой он желает ее видеть. Она напоминала форму воздушных бригад, с металлическими пуговицами, на которых был изображен распростерший крылья орел; она могла бы принадлежать одному из тех полковников, которые смотрят человеку в глаза, не говоря ни слова, словно пытаясь разглядеть в нем какого-нибудь своего старого подчиненного, убежденные в том, что мир населен исключительно подчиненными. Гениальная мысль, автор которой был ему неизвестен. Когда Дзелия сняла ее с него, он заметил:

— Это самая оригинальная куртка, до которой ты когда-либо дотрагивалась!

Было приятно позволить женщине раздеть себя: ничто не доставляло ему такого удовольствия, как эта церемония, которую он стремился продлить. Но что-то его раздражало, и, обведя взглядом комнату, он возмутился:

— Эти номера какие-то унылые, чувствуешь себя, как в морге. Как вы можете здесь, где нет ни малейшего признака жизненной силы, жить, заниматься любовью? Значит, убогость вашего сознания так сильна, что распространяется и на вещи?

Дзелия с криком отшатнулась: из кожаной сумки Мори извлек крольчиху, белую и жирную. Держа ее за шею, он, улыбаясь, поднял ее, а потом швырнул девушке. Дзелия не шелохнулась, и крольчиха тоже замерла на мгновение; Дзелия, прежде чем та выскользнула и заметалась по комнате, успела почувствовать, как бешено бьется ее сердце.

— Так что завтра ты ее съешь. Крольчиха ест крольчиху.

Он оттянул ей книзу кожу на щеках так, что обнажились глазные яблоки. Делая это, он подумал о священнослужителях на амвонах, о генералах на алтарях отечества. Глаза Дзелии, налившиеся кровью, утратили ясность и даже, казалось, цвет.

— Ничто не может быть смешнее женского испуга, — прокомментировал он. — В вашем испуге нет достоинства.

Он оттолкнул Дзелию к стене.

— Ваше женское безумие распространяется по нашим пансионам. И мы вынуждены констатировать, что эта язва с каждым днем становится все глубже, и мы не можем больше скрывать ее. Мы думаем о разных мерах, о законах. Но я уверен, что они не помогут. Безумие — ваш способ самовыражения, даже в тех случаях, когда вы притворяетесь перед нами по-матерински мудрыми. Вы знаете только различные фазы той тупой природы, которой подчинены, а ум, попавший во власть глупости природы, уже является умом безумца.

Он приказал:

— Открой рот! Безумие видно по зубам. Оно разъедает зубы, как и мысли.

Его успокоил вид самых прекрасных зубов, которые ему когда-либо встречались.

— Женщин, одурманенных своими ожиданиями, загипнотизированных своими мечтами, охваченных своими страхами, мы заставим исчезнуть из наших пансионов!

Он позволил ей вытащить булавку для галстука. Она была сделана в форме миниатюрного кинжала, которым пользовались турецкие султаны, и камень был настоящим. Он позволил себе мгновенье помечтать о странах, где было сделано украшение, и, рухнув на кровать, чтобы Дзелия могла снять с него сапоги, сказал себе: в один прекрасный день я стану Великим Ханом этих земель.

У него были белые ступни, как у старика. Он поднял одну из них и понял, что жизнь не закалила в нем ни храбрости, ни духа — ничего, кроме этих ступней, которые часто и охотно обращались в трусливое бегство, которые потерпели полное поражение в борьбе со слишком многими дорогами от одного пансиона к другому. Ступней, которые отреклись от друзей и следовали за власть имущими; но они могли позволить себе не бояться наказания, потому что, если даже и можно читать по руке, то кто же опустится так низко, чтобы исследовать проступки человека по его ногам, тем более, если они защищены сапогами, похожими на сапоги королевских карабинеров!

Он заставил Дзелию признать оригинальность покроя, нарядный вид всех предметов своего туалета. Про пряжку на ремне он рассказал, что на ней изображен Фудо, восточный бог гнева, обряды культа которого совершались ночью, в запертой комнате.

Он снял и часы.

Голый, на огромной постели — он сам настоял на этом, ибо в постели представителей рода Мори должны были помещаться, по крайней мере, три человека — он потребовал:

— Скажи, что я красивый. Скажи, что я стройный, как кипарис. Знаешь, я купаюсь в По даже зимой.

Дзелия останавливала взгляд на тех местах, на которые он указывал глазами, но было уже поздно спасаться от безжалостного света лампы: его тело было столь же прекрасным доносчиком, как и его ступни, предъявляя знаки его ничтожной породы, погрязшей в пессимизме.