Скатерть Лидии Либединской

А каждый год (и много лет) седьмого января устраивала теща елку. Думаю, что, приключись какой тайфун или трясение земли — не отменилась бы та памятная елка. Что в восторге были дети (двадцать — минимум), так это ясно, только с ними неуклонно и восторженно сюда же приплетались их родители — в количестве заметно большем. Всем детям приносил подарки Дед Мороз, потом их загоняли в самую большую комнату — беситесь, как хотите. Уверен я, что, выросши с тех пор, те дети помнят сладостное чувство полной (и неповторимой при взрослении) свободы. А в соседней комнате с таким же детским упоением гуляли взрослые. Был даже случай, когда папа без ребеночка приехал: сын наказан за проступок, объяснил смущенно папа, только я такого праздника никак не мог лишиться. Но теперь — зачем и почему я это вспоминаю. Много лет я был там Дед Мороз. А все пять лет, что я в Сибири прохлаждался, — отменен был по указу тещи Дед Мороз, и детям попросту подарки раздавали, объясняя, что сейчас ужасно далеко и неотложно занят Дед Мороз, но шлет привет и обещает скоро обязательно приехать. А пока что — пожелаем и ему, и всей его семье здоровья и терпения — уже для взрослых добавлялось за столом. Такое, согласитесь, человек забыть не может.

Александр Городницкий в гостях у Игоря Губермана. Израиль, 1994

Как она любила всякое удачное и подвернувшееся вовремя вранье! Изрядно и сама присочиняла, украшая полинялую реальность, и охотно поощряла в этом остальных. В моей коллекции был замечательный старушечий портрет начала девятнадцатого века. Чудом уцелел он, когда все у нас конфисковали, и, вернувшись из Сибири, я хотел его повесить. Тата непривычно резко запретила это делать. «У старухи этой — злобное лицо, — сказала она мне, — это старуха нам накликала беду, я не хочу все время ее видеть в нашем доме». И портрет я теще подарил. Он дивно уместился на стене среди других полотен и рисунков, даже и лицом старуха явно подобрела. Мне обидно было, что такая историческая вещь висит без никакой истории, и я придумал миф. Вполне правдоподобный, кстати. Посмотрел я генеалогическое дерево Льва Толстого (теща ему дальней, но потомицей была) и отыскал дворянку (кажется, Щетинину — лень уточнять), которая по времени как раз портрету подходила. О своей находке рассказал я теще, теща посмеялась одобрительно и как бы все это забыла. Но однажды был у нее пир, и очень сведущие люди там сидели, а меня отправили на кухню им готовить кофе. Очевидно, я его сварил быстрее, чем рассчитывала теща, потому что, когда я вернулся, она плавно и вальяжно говорила:

— А портрет этой Щетининой, моей далекой пра-пра-пра, он издавна у нас в семье хранится, чистая семейная реликвия.

И тон ее ничуть не изменился, когда я вошел, и я, известный правдолюб и сам не враль нисколько (тех, кто меня знает, попрошу не улыбаться), — никакого ущемления души не испытал. А после в интервью каком-то (Лидия Борисовна давала их несметно) прочитал я и развитие истории. Что теща, будучи по крайней младости врагом замшелой старины, портрет этот когда-то выбросила даже, но отец, с работы возвратясь, безмерно огорчился, на помойку кинулся стремглав, а там лежала эта предка оскорбленная, никто не покусился на нее. Теперь я знаю, как творятся родословные литературные легенды.

Игорь Губерман и Даниил Данин

И нету ее больше. Интересно, что на панихиде (и поминках тоже) большинство из выступавших говорили о ее достоинствах гораздо меньше, чем о собственной осиротелости и как бы опустелости существования в связи с ее уходом. А все-все слабости ее несчетные — растаяли мгновенно и бесследно, лишь любовь и восхищение остались в сердцах у всех.

А под каким ее жестоким обаянием (в чисто гипнотическом значении этого слова) мы жили, близкие, могу я на простом примере рассказать, из собственного опыта давнишнего. Когда в конце восьмидесятых свежим воздухом запахло и железный занавес растаял, разом поднялись, собравшись уезжать, отказники семидесятых. Я на их вопросы — ты чего же медлишь? — только смутно и невразумительно мемекал, что пишу роман, мол, и со стариками нужно мне еще немного пообщаться, лагерных историй подсобрать. Я врал: уже написан был роман «Штрихи к портрету», но уехать я не мог, торчал я, словно жук на булавке, собственным приколот обещанием. Мы после ссылки жили всей семьей у тещи, что-нибудь с полгода это длилось. И однажды утром, за совместным завтраком изрядно засидевшись (дети уже в школе были), мы заговорили об отъездах. Лидия Борисовна сказала вдруг спокойно и обыденно:

— А кстати, Игорь, я давно уже хотела вам сказать, что если вы уедете, то я приму снотворные таблетки, я давно их припасла.

Беспомощно взглянув на Тату, ни секунды не помедлив, я ответил коротко и просто:

— Я вам обещаю, тещинька.