Скатерть Лидии Либединской

Я узнала адрес и телефон Л. Б. в семидесятых годах, когда энергично разыскивала всех, кто мог бы мне рассказать о Цветаевой. Л. Б. жила в Замоскворечье в Лаврушинском переулке, в «писательском» доме. В первый же день встречи мы отправились с ней искать дом, который молодая Цветаева (только что родившая тогда дочку Алю) вместе с мужем купили для себя. Адрес нелегко было установить, они жили там совсем недолго, место дома мы знали приблизительно. Мы знали, что он находился в том же Замоскворечье, где-то на скрещении Малого Екатерининского и Казачьего переулков и должен был быть похожим на тот, в Трехпрудном переулке, где выросла Марина. И мы нашли нечто подходящее: деревянный, одноэтажный, с мансардой и славным двориком, заросшим травой.

Прошло немало лет. И вот мы неожиданно встретились в Коктебеле снова — и тут уж по-настоящему подружились. В последующие годы непременно виделись раза два-три в год, и все чаще, по предложению Л.Б., я останавливалась в ее уютной лаврушинской квартире.

Нелегко встретить более сердечного человека, чем была Л. Б. Пока жива, буду вспоминать, как поднималось у меня настроение всякий раз, когда после большего или меньшего перерыва я снова приезжала в Москву, стоя у парадной двери, звонила по домофону, потом подымалась на второй этаж. Дверь уже была открыта настежь, и меня встречал неизменный возглас: «Ну, наконец-то!» Жить хотелось, едва перешагивал порог этого дома. Л. Б. поднимала настроение безо всяких усилий и сантиментов, просто собой, всегда полной жизни и неторопливо деятельной. Не помню, чтобы она жаловалась на болезни или житейские неприятности (которые, естественно, и ее настигали); рядом с ней мои собственные беды и огорчения на глазах превращались почти что в пустяки. Однажды я прожила у нее — страшно сказать! — почти три месяца; по семейным обстоятельствам я не могла тогда жить в своей квартире в Питере. А как раз в это время у меня шла горячая работа над переизданием книги о годах эмиграции Цветаевой. Л. Б. отвела для моих расклеек самую большую комнату с огромным пиршественным столом и кротко терпела неизбежный беспорядок: разложенные на полу листки корректуры, обрезки бумаги… Она усердно вытаскивала меня с собой на концерты и выставки, разные встречи в музеях и Домах творческих работников, так что я ей сказала, прощаясь: «Я к вам приехала почти что с трагедией, а вы мне превратили ее в небольшое и скоротечное недоразумение…»

Доброта ее была такой естественной, что ее легко было и не заметить. Друзей и знакомых у нее было множество, и хотя многие дорогие ей люди естественно уходили из жизни, прибывали и новые, гораздо более молодые. Она охотно приглашала их к себе, всегда готовая красиво накрыть стол и поставить графинчик (из которого и себе с удовольствием позволяла подливать, даром что в сентябре 2006 года ей должно было исполниться восемьдесят пять!). Красиво накрытый стол — тут был ее «пунктик», и она была в этом великая мастерица и выдумщица. «Разве можно пить вино из некрасивых рюмок? — говорила Л.Б. — Лучше тогда вовсе не пить!» В ее маленькой кухоньке не осталось места на стенах — тут была ее коллекция: расписные доски всех сортов и самой причудливой формы окружали вас со всех сторон.

У нее был настоящий дар находить поводы и причины, чтобы радоваться. И она делала это самозабвенно. Радовалась новым музеям и выставкам, радовалась обновляемым домикам старой Москвы, возрождению блоковского Шахматова, новым материалам в герценовском музее, радовалась появлению новых внуков и правнуков.

Помню, однажды мы вместе с ней были на одном из спектаклей Марка Розовского. Среди публики были, помнится, и Григорий Ясин и Егор Гайдар. В антракте Л. Б. подошла к Егору Тимуровичу, выразила ему свое восхищение, сказала, что она работает в последнее время над книгой о другом реформаторе — Сперанском. «У всех реформаторов тяжкие судьбы, в России иначе не бывает, и дай вам Бог, Егор Тимурович, мужества и терпения!» И они чокнулись — благо в театре Розовского в антрактах все бывали с непустыми бокалами.

Ирма Кудрова

Поразительна была ее востребованность. Ей непрерывно звонили с просьбой выступить, написать о ком-то, звали на радио, телевидение. В домах творческих союзов она провела множество вечеров, посвященных памяти ушедших литераторов, актеров, а знала она чуть не всю литературно-актерскую Москву. После тяжелой операции на ноге она ходила с трудом, но неизменно соглашалась выступить, хотя устроители далеко не всегда догадывались прислать за ней машину.

Телефон в ее квартире не смолкал. Среди других часто звонили ее сверстники-старики, и я поражалась ее терпению, когда они не спеша, чуть ли не часами, делились с ней своими личными бедами и заботами.