Сказ о Белке рыжей и царе подземном

А он руки на груди сложил и насмехается.

– Лезь, – говорит, – лезь, меньше времени на два оставшихся раза будет.

Ну, я и полезла. Страшно до ужаса, а не показывать же перед врагом?

Спустилась, сарафан отряхнула, волосы пощупала – так и есть, без платка, кикиморам отданного, кудри встали торчком, шапкой жесткой вокруг головы.

– Так ты еще и рыжая, как белка? – засмеялся он и за локон меня дернул. – Думал, конопатая да белобрысая.

И закручинился тут же:

– Что ж ты не спустилась, когда звал, теперь придется слово свое исполнять, тебя по третьему разу убивать.

– А ты, – осмелела я, – не хвались, не поймав девицы. И соколенка на место закинь, он-то ни в чем перед тобой не провинился.

Царь бровью повел, рукой махнул – и полетел соколенок вверх, к матери на радость.

А я снова припустила, побежала так, что только иголки от елок из-под ног полетели. Час бегу, два бегу, выбежала на берег реки темной, глубокой. А в реке той русалки играют, кувшинками как мячами перебрасываются, хохочут колокольчиками, волосы длинные пальцами чешут, в волосах тех цветы вплетены. Красивы русалки, только вот до пояса – девицы едва ли не краше Марьюшки, а ниже пояса – рыба рыбой.

Отдышалась я и взмолилась:

– Речные хозяюшки! За мной царь подземный гонится, убить меня хочет! Помогите спрятаться!

А русалки удивленно между собой переговариваются:

– Это Кащеюшка-то?

– Убить хочет?

– За пигалицей этой гонится?

– Да врет она все, за ним сами девки бегают, на шею вешаются!

И вдруг раздался знакомый страшный гул – то царь подземный на охоту за мной выехал.

– Девочки, миленькие,– заплакала я, – да не вру я, не вру! Чем хотите поклянусь!

Тут самая старшая поближе подплыла, осмотрела меня с ног до головы.

– А это не ты, – говорит, – частушки про него бесстыжие сочинила, что кикиморы нам спели?

– Я, – пришлось покаяться.

Русалка обернулась к товаркам.

– Убьет, девочки, точно говорю. Спрячем?

– За выкуп, за выкуп!!! – закричали русалки.

Я достала из кармашка гребень и кинула им.

– Мало, мало, – захохотали они.

А гул уже очень громкий.

Я потянула с себя сарафан, скомкала и в воду бросила. Осталась в одной рубахе нательной да лапотках.

– Вот это дело! – прокричали русалки. – Будет в чем на берег выходить, молодцев сманивать. Ныряй в воду, прячься под лист кувшинки, а мы тебе пузырь воздушный начаруем, дышать сможешь.

Уже лес позади ревет, зарево поднимается на полнеба – ну я с обрыва в реку и сиганула. Сразу на дно ушла, за корягу уцепилась, под лист кувшинки поплыла – и тут ко мне одна из русалок спустилась с пузырем воздушным в руке.

– На, – говорит, – дыши и не двигайся.

Я и замерла. Вижу, конь-огонь к воде подходит, попить наклоняется. И голос царя подземного слышу:

– А не видали ли вы, красавицы, деву тут рыжую да конопатую, на язык несдержанную?

– Не видали, Кащеюшка, – честным хором ответили русалки.

– А если подумать? – говорит. И из карманов подарки достает – и камни самоцветные, и гребни резные. – Я весь лес объехал, в каждую нору заглянул, негде ей быть, кроме как здесь.

А предательницы-русалки с визгом к нему бросились, из-за гребней-камней чуть ли не передрались.

– Ну что? – сказал Кащей. – По вкусу ли подарки мои? Откроете ли секреты?

И тут самая наглая из русалок засмеялась:

– А ежели ты каждую поцелуешь, глядишь, чего и вспомним!

– Ну, – ухмыльнулся гад подземный, – в очередь становитесь.

И начался на берегу такой срам, что я от возмущения чуть на берег не выскочила. Целовал он их смачно, со знанием дела, а русалки-то полуголые, ноги у них призрачные вместо хвостов, только чешуйки кое-где остались. Он их и целует, и наглаживает – а они только хохочут и крепче прижимаются. Развратник, злодей! Я отвернулась, но глаза бесстыжие сами назад косили, а уж щеки пылали так, что вода вокруг вскипеть должна была.

– Ладно, речные хозяюшки, – довольно проговорил этот полоз любвеобильный, – выполнил я ваше желание, теперь и вы меня уважьте.

А русалки загоготали и кричат:

– Женщинам верить – себя не уважать!

И нырк в воду – только вокруг меня хвосты рыбьи замелькали.

Кащей вздохнул так грустно, что мне даже почти жалко его стало, усмехнулся, рукав закатал, в воду вошел – и что-то забормотал. И вода надо мной мостом встала, попадали из нее на дно обнажившееся и русалки, и рыбы, и лягухи испуганные.

– Выходи, – говорит мне и глазищами своими сверкает, – проиграла ты.

А сам на мою рубаху зыркает.

Я волосы отжала, руками мокрую рубаху прикрыла и пошлепала по грязи на берег.

– Воду на место верни, – прошу сердито, – твари речные перед тобой ничем не провинились.

Он вторую бровь поднял, рукой дернул – и встала вода на место, снова потекла рекой.

– Ну что, – а голос грустный, – готовься к смерти, – говорит, – рассвет уж близко.

А я зубами стучу, от холода дрожу и молвлю презрительно:

– Опять хвалишься, чудище земляное? Говорят, от поцелуев добрее становятся, а ты только злости набрался да бахвальства пустого!

А он так наставительно: