Сказание о флотоводце

Ночью вблизи "Ягудиила" незаметно останавливаются три фрегата. Под тяжелым покровом брезента, плотно облегающим нижние и верхние палубы, выступают очертания орудии. Неслышно ступая, матросы стаскивают брезент, нацеливают орудия, ловко орудуя в темноте. Сюда, к холму, на цепях волокут снятые с других кораблей пушки, и в тот час, когда французский адмирал должен обратиться на рассвете с призывом к морякам, слитый, нарастающий пушечный гром несется со стороны Севастополя. В пороховом дыму, закрывшем берег, сотни ядер мелькают черными точками, и только когда на "Шарлемане" возникает пожар и трехцветный флаг падает в море, французский адмирал обращается к своему отряду с запоздалым словом.

Сзади, располагаясь дугой, медленно, как бы опасаясь мели, из Камышовой бухты, скрытые пеленой дыма, выползали турецкие и английские пароходы. Паруса "Таифа", выкрашенные в красное, призывают месть на голову победителей при Сппоие. Необычный на флотах кровавый цвет парусов, казалось, отпугивал соседей, и "Таиф" все более отдалялся от них, замыкая строй.

Орудия били, и борта кораблей то кренились, то выравнивались на волне. Пламя показывалось в жерлах, и будто низкая стелющаяся по воде молния прорезывала горизонт.

Огонь эскадры сосредоточивался на Малаховом кургане; черный дождь ядер засыпал бастион, срывал кровли укрытия, сравнивал насыпи, но уже горели и отходили в море передние корабли французов, - не выдержал "Наполеон", тонул "Город Париж", и красные паруса "Таифа" вдруг рухнули за борт. Корабли отходили, а по тем, которые еще стояли, били с Малахова кургана, с русских судов, с холмов, бил весь Севастополь, как бы перенесший сюда огонь всех своих батарей. С берега теперь казалось, словно пароходы, пятясь, уводили с собой на буксире лишенные движения парусники. "Таиф", лишенный парусов, походил на скалу, поднявшуюся со дна моря.

Нахимов находился на "Ягудииле". Адъютант подбежал к нему и хотел что-то сказать, но мог только беззвучно пошевелить губами.

- Что вы? - гневно крикнул на него адмирал.

- Ваше превосходительство...

- Да ну же...

- Третьего бастиона нет.

- О чем вы? - глухо, не веря мгновенно вспыхнувшему предположению, переспросил Нахимов.

- Бомба... в пороховой погреб. Нет бастиона, ваше превосходительство!

Адмирал уже не слушал его, стремительно спускался по трапу в шлюпку.

- Крикнуть охотником с "Ягудиила" на третий бастион, - приказал он, отчаливая.

И, оказавшись на берегу, увидел: на засыпанную обломками и открытую противнику низину, где только что высились стены укреплений, бежали болгары и сербы. Он знал их по одежде и натренированности движений, гибких, точных, лишенных и сейчас суетливости.

Соседняя Будищевская батарея огнем своим защищала оголенную низину. Адмирал поискал взглядом адъютанта, сказал громко:

- Да, бастиона нет.

- И адмирала Корнилова нет, ваше превосходительство, - бледнея, промолвил адъютант. И, выдержав тяжелый, ушедший в себя взгляд Павла Степановича, доложил: - Смертельно ранен на Малаховом кургане, перенесен в госпиталь.

Мимо Нахимова бежали болгары, разночинцы, моряки... Синие мундиры французов вдруг оказались с другой стороны на пепельно-сером поле, опять на подступах к замолкшему бастиону. Отходила, отстреливаясь, эскадра. Павел Степанович знал, что сражение выиграно и не следил за ним.

Он отошел к коню, беспокойно сновавшему вокруг коновязи вблизи каменной стены только что возведенного укрепления (как только ординарец успевал перегонять за ним коня!), прислонился к седлу и почувствовал, как хорошо бы сейчас побыть несколько минут одному. Скорбь, переполнявшая его, была столь велика, что он не мог бы продолжать вести себя так, как обычно, и не мог открыться в своей слабости. Нужно было чем-то разрядить в себе это состояние короткого внутреннего оцепенения, пересилить боль, но люди подбегали к нему, участливо вглядывались в его почерневшее от дыма лицо, и он, в какое-то мгновение подавив в себе желание скрыться от них, опять нашел силы для исполнения будничных своих обязанностей.

- Отрядить на помощь санитарам по десятку из всех рот! - приказал он адъютанту и вскочил в седло.

Прижавшись к луке, он спешил в госпиталь.

Он знал, что теперь, без Корнилова, он еще больше одинок в штабе светлейшего. О том, что со смертью Корнилова вся ратная тяжесть ляжет на него, он не размышлял сейчас и посчитал бы такое размышление ненужным. Он чувствовал себя и без того ответственным перед ушедшим из жизни Корниловым за возросшее значение своих действий.

Он скакал, держа в одной руке поводья и подзорную трубу, в другой фуражку,- не сними -ее унес бы ветер,- и прибыл в госпиталь к тому времени, когда умирающему доложили: "Малахов сохранен, атака отбита".

Это было последним, что мог еще расслышать Корнилов.

12