Сказание о Майке Парусе

— Кровь народную жалеете? А забыли, как выдали однажды Бушуева, когда он в доме вашем Савенюка прижучил?!

— И опять ты глуп, сын мой, — невозмутимо отозвался отец Григорий. — Жизнь я ему сохранил в эту ночь, твоему Бушуеву. Сам побежал карателей звать, а матушке шепнул, чтобы она Митькиных людей упредила... А так бы все едино взяли его, ибо безрассудна была его выходка. А ты думал, он, Митька-то, божьим чудом спасся тогда?

— Путаете вы все, батюшка... Ежели вы Бушуева пожалели, зачем же карателей-то было звать? — искренне изумился Маркел.

— И опять же за тем самым, чтобы кровопролитие отвратить. Надо же было как-то спасти и Митьку, и Савенюка со товарищи его... Уразумел теперь, сын мой?

Маркел растерянно поглядел на попа. Подумал: не такой он и простак, отец Григорий, хоть и глаза у него по-бараньи кротки и наивны.

— Тебе Савенюк враг, а мне он — человек божий, живая душа, — тихо продолжал поп. — Я политики вашей не касаюсь, а лишь долгом своим чту в наше черное время, похожее на долгую Варфоломееву ночь, по силе-возможности спасти больше человеческих душ, гибнущих бессмысленно, ако неразумные тараканы... Ведь кончится когда-то эта страшная ночь, и воздастся мне тогда за праведные деяния мои...

— Значит, вы не признаете ни правых, ни виновных... Выходит, о себе больше печетесь, батюшка! — вырвалось у Маркела, и он выругался про себя: черт дернул за язык. Отец Григорий спас ему жизнь, а он, вместо благодарности, всю дорогу перечит попу, дерзит... Вот уж непокорная натура: что на уме, то и на языке. А пора бы действительно ума-то набираться, посдержаннее быть — не дите малое...

Но батюшка вроде бы не рассердился.

— И о себе пекусь, — смиренно согласился он, — и дело свое считаю превыше прочих всех... А кто прав, кто виноват в теперешних кровопролитиях — богу одному ведомо. Они ведь, большевики твои, тоже не святые апостолы. И хлебушко у мужиков отымали, и храмы господни оскверняли. А Христос учит нас: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благоволите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Ибо, если вы будете любить только любящих вас, какая вам награда?» Так-то вот, сын мой! Время на чистую воду выведет грешных и праведных, правых и виноватых, а сейчас — есть ли более достойное дело, чем спасать заблудшие души христианские...

Отец Григорий говорил вдохновенно, певуче, с длинным оканьем, и от этого сами слова казались круглыми, какими-то уютными, успокаивающими боль, отодвигающими в далекую даль жестокую реальность... И пришло сознание, что в чем-то он прав, отец Григорий, и не только из личной корысти претерпел за него, Маркела, грубые унижения и оскорбления Савенюка... Да только ли за него?

Смеркалось, когда они подъезжали к деревне. Впереди показались размытые туманом желтые огоньки окон. Хорошо запахло березовым дымом, донесся сварливый собачий брех.

— Давай-ка сенцом тебя притрушу, — сказал отец Григорий. — От злого глаза подальше... Уйти тебе надобно на время из деревни. Вот хотя бы на заимку к лесничему деду Васильку. Чудно-ой человек, не от мира сего, — божья непорочная душа, ако у младенца. Зверью да птице поклоняется, на пень молится... Лесной человек...

И Маркелу сквозь тягучую дремоту представился загадочный дед Василек этаким старичком-лесовичком из детских сказок: маленький, юркий, клок зеленого мха вместо бороды, а на голове — красная, в белых пятнышках, шляпка мухомора...

* * *

И вот он шел теперь на Василькову заимку, да слаб еще был, сил не хватило — заночевал на таежной тропе, у костра. В полудреме-полубреду провел эту ночь, и только ближе к рассвету успокоился, сидя, прикорнул у огня. Проснулся от неясного гула, вскочил на ноги.

Огромный коряжистый пень, под которым был разложен костер, гудел и ухал, как неведомое чудовище, выплевывая из разверзнутого зева огненные снопы искр.

У пня напрочь выгорело трухлявое нутро, образовалась тяга, как в печной трубе, и потому он ожил: застонал, завыл диким зверем на разные голоса...

Маркел огляделся по сторонам. Темно еще было. Огромная ночь стояла над тайгой — беспросветная, гибельная... Ни единой звездочки в небе, ни единого признака жизни на земле... Он закрыл лицо ладонями, упал на кучу хвойных веток, забылся...

ГЛАВА III Дед Василек

Снился Маркелу сон. Тревожный. Он и во сне убегал от кого-то, а ноги плохо слушались, словно одеревенели, и сердце леденело от страха... Несколько раз пытался взлететь — и не смог. А жара палит — дышать нечем. Вдалеке увидел мать. Она собирала клюкву на болоте. Рясная клюква, как нарочно кто насыпал.

— Мама, ты чего так рано берешь ягоду, еще ведь и заморозков не было? — спросил Маркел.

— Самое время, — засмеялась мать. — Сейчас клюква в цене. Купцы из Каинска понаехали — дорого дают... Насобираю вот — рубашку тебе справлю. Красную...