Сказание о Майке Парусе

Шастая по тайге, он забросил хозяйство, а потом и вовсе переселился из деревни поближе к промыслу, срубив избенку в дальней лесной глухомани. Жена его недолго пожила — затосковала, качнулась разумом и померла. Обе дочери жили своими семьями, отца никогда не навещали, да он и не нуждался в родственных связях. Замкнулся, стал чураться и без того редкостных в этих местах соседей, Веста заменила ему человеческое общение.

Охотился, выгодно сбывал дичину и пушнину, копил в кубышку, предвкушая сладкое будущее, когда заявится он в родную деревню богатым человеком и все, кто ненавидит его теперь и презирает, падут ниц перед его капиталом. Он жил будущим...

С собакой обвыкся настолько, что понимал ее с полурыка, а она его — с полуслова. Да и слова-то постепенно тоже превращались в отрывистое рычание — собака не нуждалась в замысловатых длинных фразах.

Хозяином над Вестой Сопотов был только дома. В тайге верховодила над ним собака, и Микешка безропотно подчинялся ее умным «приказам».

— Во псина, дак псина! — восторгался дед Василек, когда рассказывал эту историю. — Карахтером сильней человека оказалась: приручила его, в зверя обратила... Вот как в жисти бывает, парень...

Но собачий век много короче человеческого...

И когда старая, потерявшая силу и нюх Веста, может быть, первый раз в жизни провинилась на охоте, то гордо ушла от своего хозяина, чтобы не видел он ее слабость, а помнил такой, какой была...

Вот и бродит теперь по сограм да непролазным чащобам, голодная и одинокая, ищет, зовет свою смерть.

И уж на самой заре снова всполошила ночь страшным волчьим воем, что унаследовала от своих диких предков. Микешка вскочил, приставил было к лицу рупором ладони, но, видно, раздумал звать, снова опустился у тлеющих головешек потухшего костра, в чуткой дремоте по-прежнему стал клевать носом...

А ночь уходила, иссякала темень, и мутный неверный свет уже сеялся сверху сквозь густую хвою сосен. Проступили ближние стволы, тускло заблестело отточенное лезвие топора, брошенного неподалеку.

Топор! Маркел еще не сообразил, что с ним делать, а уже прикинул: если вытянуться всем телом — можно достать ногой. Так! Подгрести к себе, под себя, к связанным за спиною рукам...

Он отполз от сосны, сколько позволяла веревка, стал осторожно вытягивать здоровую ногу. Ближе, ближе... Но встрепенулся Микешка, хрипло рыкнул:

— Чего возисся?!

— Замерз.

— Терпи, казак, атаманом будешь.

— Ладно, буду...

Понял Маркел: надо, чтобы Микешка привык к шорохам. Он стал елозить на месте, шуршать по снегу ногами, делая вид, что согревается. Микешка равнодушно понаблюдал за ним, подбросил в костер сушняку. Это уже плохо! Разгуляется мужик, перестанет дремать. Но нет, Микешка, отодвинувшись от вспыхнувших сучьев, опять ссутулился, уронил на грудь голову. В предутренний час трудно справиться с тяжелой, вязкой дремотой...

Маркел смелее потянулся к топору. Ловко зацепил за обушок носком сапога, поволок к себе, пяткой толкнул за спину — и вот уже занемевшие руки коснулись холодного металла. Страха не было, только нервная дрожь передергивала напрягшееся до последнего предела тело: скорей, скорей! Поставил топор на обух, лезвие пропустил меж кистями связанных рук, стал тихонько тереть веревку об острие... Но снова вскинулся Микешка, буркнул:

— Я тя!.. Чо прыгашь, как блоха в штанах?

— Замерзаю, говорю. Греюсь...

— Дак, может, горячих угольков под зад сыпнуть?

— Сыпни себе.

— Мотри, вьюнош!

— Мотрю...

Микешка отвернулся, затих. Маркел поднажал на топор, почувствовал, как ослабла веревка. И вот руки свободные, в правой — гладкое топорище. «Бежать! Тихонько подняться и... — лихорадочно бились мысли. — А если вывихнута нога? Догонит Микешка... А не догонит, так... деда Василька-то предаст, конец старику. А если Микешку это... топором?..» — он опасливо покосился на мужика. И обмер: тот пытливо глядел на него в упор ясными, словно не спал, глазами... И, видно, что-то понял:

— Ты, вьюнош, это... Ты чо это делаешь, а-а?.. — встал на четвереньки, двинулся на Маркела.

Маркел прижался спиной к сосне, по-прежнему держа руки сзади, стал подниматься. И увидел, как дико блеснули Микешкины глаза, как весь он напрягся перед прыжком... Маркел кинулся вперед, взмахнул топором. И будто не услышал, а ощутил руками, всем телом, как податливо хряснула Микешкина голова, — словно весенний ледок под сапогом...

И потом, когда бежал, ломился сквозь кусты, ощущение этого беспомощно-хрусткого звука продолжало держаться в теле, — как шум ветра в сосновом стволе...

А он бежал, свернув с тропы влево, чтобы быстрее выскочить на зимник, который тянется по реке. Наст держал плохо, и местами Маркел проваливался до пояса; хорошо еще, что вывиха не оказалось: просто Микешка сильно ушиб ему колено. Рассвет незаметно перешел в густой белесый туман, тот самый, что на глазах поедает снег.

Только бы успеть, только бы опередить карателей! Какая уж теперь засада?.. Успеть бы увести мужиков с Пестровской заимки да предупредить Чубыкина...