Сказание о Маман-бие

— Ах, стервецы! Что за твари такие? Кейлимжай вновь осклабился:

— Не узнаете? Разжирели мы, что ли? Или наши сапожки вас ослепили? — И он сделал коленце, на ноге был шевровый сапог в кожаной галоше.

— С кого ты их снял? Со своего, может, родича? Нечестивец!

— Этого он не сказал… свой он или чужой… А слезы лить — усохли наши глаза!

Есенгельды толкнул коня вперед и огрел Кейлимжая нагайкой. И другие джигиты принялись хлестать сирот нагайками, пока те не разбежались и не скрылись с глаз. Прятаться они были мастера.

— Что же, и этих прикажете считать нашим народом?., и эти нашего рода-племени?.. — проговорил Есенгельды, брезгливо кривя толстогубый рот.

— Если они люди, кто же упыри? — сказал Гаип, непроизвольно касаясь рукоятки отцовского ножа у себя на поясе.

Есенгельды причмокнул губами.

— А ведь какие шельмы! — вдруг добавил он. — До чего все-таки живучи…

Он думал о том, что голодранец Кейлимжай при случае мог бы оказаться полезным не менее, чем барчук Гаип.

Гаип смотрел на Есенгельды с догадкой и насмешливым одобрением.

Отца своего Есенгельды нашел в ауле кенегесцев; тут теперь хозяйничали кунградцы. Байкошкар-бий лежал под открытым небом на туркменском ковре. От ковра глаз не оторвешь: красный, толщиной в два пальца, затейливо утканный цветами. Драгоценный ковер. А на Байкошкар-бия лучше не смотреть: лицо — маска жуткая, нижняя челюсть вывихнута и торчит около уха, в глазах смертная мука. Около него сидит на корточках Айтуган-есаул.

Увидев Есенгельды и его джигитов, есаул обрадовался, захлопотал.

— Живей, пособите… Вот видите что. Дрался он за этот злосчастный ковер. Отбил, поверите ли, у льва. Вот он лежит бездыханный. Да напоследок, наотмашь — как, сукин сын, саданет! Вот видите что. Ну, кто из вас порукастей? Давай, сынок, соберись с духом…

Держа Байкошкар-бия за лоб, Айтуган-есаул велел Есенгельды бить отца по голове — таким способом вправляли вывихнутую челюсть.

— Вот в это место, по теменной кости… Да нет… Кулаками, обоими! Ты что, бабой родился? Руки у тебя или камышинки? Уйди с глаз долой, коли не можешь…

Есенгельды отступился. Подошел Султангельды, сын Жандос-бия, сцепил ладони воедино, размахнулся и ударил, точно молотом, крякнув протяжно.

Глаза вылезли у Байкошкар-бия из орбит. Челюсть встала на место, но изо рта брызнула кровь, и вывалился язык, величиной с ломоть хлеба. В горле забулькало, он замычал, ища выпученными глазами сына, протягивая к нему руки. И испустил дух.

Есенгельды затрясся точно в горячке, оскалился, как хорек, завыл, глядя на Султангельды с ненавистью. Тот лишь пожал плечами, пряча руки за спину. Тогда Есенгельды пнул ногой в плечо Айтуган-есаула. Тот с благостным видом вправил покойному язык в распяленный рот, закрыл Байкошкар-бию глаза и прослезился, хлюпнул носом.

— Видать, у него на лбу написано. На все воля божья. То-то он ухватился за этот окаянный ковер, никакого страха не чуя. Судьба ему — на этом ковре… Не зря он так хотел, спешил тебя увидеть, тебе сказать… Носил в душе заветное слово! И мне строго-настрого наказал: будешь жив, скажи моему сыну… Зачем он мне наказывал?

Надменная гримаса на миг исказила гладкое лицо Есенгельды, и это был след затаенного ликования, которого он, впрочем, нимало не стыдился. Пришла в голову мысль, что война ему на руку… Отныне нет нужды выжидать, пока старшие сойдут с круга. Рыскул-бия нет, Байкошкар-бия нет, и он, Есенгельды — голова кунградцам!

— Расхныкался есаул… — проговорил холодно Есенгельды, стараясь унять дрожь, уже иного, совсем не горестного, а тщеславного волненья. — Что он такое наказывал?

Айтуган-есаул исподволь перевел дух и повернулся, ошарашенный. Такого быстрого полного прощенья он, однако, не ожидал. Испуг прошел, пришла оторопь перед этим мудреным, нравным молодым хозяином, которому дано унаследовать такую большую власть. Есаул уже слыхал, как Есенгельды разделался с Гаип-ханом. Узнал об этом накануне и Байкошкар-бий и задумался, кусая себе палец… Не пришлось бы пожалеть, раскаяться, сынок! Тогда-то и надумал Байкошкар-бий свое завещание, и вгорячах поверил его Айтуган-есаулу, будто и впрямь предвидел свой конец. Что же теперь будет? На всякий случай Айтуган-есаул затоптался на одном месте:

— Душа его, бедного, уже в райском саду… Святой был человек! Думал о завтрашнем дне. Смотрел в корень, пока господь не уложил его на этот ковер… Он был телом и душой настоящим, верным кунградцем и тебе завещал.

— Чего тянешь, есаул! — окликнул Есенгельды, замечая, как беспокойно, суетливо переминаются с ноги на ногу его джигиты, и мысленно усмехался их нетерпенью. — Выкладывай.

— Он говаривал… когда Мурат-шейх сказал о каракалпакской юрте… Что главное в юрте? Очаг. Вот мы, кунградцы, и есть очаг. И нечего, говорит, ждать, когда вернется Маман… Он говорил: цапли улетают за три года до того, как озеро высыхает. Надо нам, цаплям, становиться на крыло, пока те же ябинцы не лишили нас наследства… — Айтуган-есаул собрался с духом и выговорил наконец: — Он сказал: переселяться… уводить всех за собой…