Сказание о Маман-бие

Алмагуль позабыла о своем первом разговоре с ханом, думала, что он путает ее с какой-то другой наложницей, и однажды, когда он был особенно хорошо настроен, она осмелилась сказать: «А я не Майдабике, хан наш, я Алмагуль». Хан расхохотался: «Майдабике ты и есть! Ведь сказал я тебе, что там, где живут каракалпаки, яблони не растут. Забудь это глупое имя, не срами свой народ».

Как только хан придет, развалится на пуховой постели, вытянет свои длинные, как оглобли, мохнатые ноги, Алмагуль должна их растирать, потом хан приказывает растирать все его огромное тело. Алмагуль невольница, делает что велят, но какая радость хану от ее слабеньких детских пальчиков? Он лежит перед ней неподвижно, как мертвый, и мурлычет, как кот, пока не задремлет. А проснувшись, притягивает ее к себе за коротенькие косички, не слушая ее жалобного голоска: «Помилуйте же, оставьте…»

Однако день ото дня хан все реже стал появляться в комнате Алмагуль. А она все ждет по привычке: вот-вот тихонько откроется дверь… Что же случилось?

Однажды она снова встретила в саду ту старую женщину, которая давала ей советы. Они поздоровались, расспросили друг друга о здоровье, как полагается, и девочка открыла ей свою тревогу.

— Значит, еще одну бедняжку привели, — сказала невольница.

— А что будет со мной?

— Он приходит еще хоть изредка, любит тебя? Не подарил тебе прялку?

— Приходит иногда, видимо, любит. Прялки мне не давал.

— Ну, коли так, позаботься о себе, сестренка, пока не поздно. Я-то смолоду глупа была, обманул меня Ел-барыс-хан, и этот — вылитый отец. Как он меня обманул? А вот как. Надоела я, видно, ему, и он хотел отдать меня кому-то из придворных. Здесь так делается. Отдают женщину, как объедки с ханского стола. Ну, а я заупрямилась. Я, мол, до конца дней буду его одного любить. Ладно, — хан согласился, оставил меня у себя. Да с тех пор ни разу ко мне и не пожаловал. Я уж волосы на себе рвала, на мужчин и посмотреть не смела. Видела и знала одно — прялку да хлопок.

Если случится, что хан скажет тебе: «Отдам, мол, тебя кому-нибудь», ты ему не перечь: «Ваша воля!» Чем считаться женой хана в неволе, лучше с бродягой в загоне спать.

«От души она со мной говорила или зло на меня замыслила?» Алмагуль так и не могла понять, а посоветоваться не с кем. На всякий случай решила она попытать хана и, когда пришел к ней, сказала:

— Редко я вижу вас, хан наш, скучаю. Хан рассмеялся, рыча как охрипший пес:

— Скучаешь по мужчине — отдам тебя кому-нибудь.

Алмагуль вспомнила совет старой невольницы, но ни «да», ни «нет» сказать не посмела.

Ты миленькая, нежная, как котенок в шелковой шерстке, вот я тебя и жалею. А заходить к тебе буду пока что, — и по-прежнему раздел ее, приказал:- Растирай!.. Или тебе самой хочется уйти? Тогда есть у меня для тебя один конюх. Из одного с тобой гнезда птица — каракалпак. Ему, что ли, отдать?

В сердце девушки будто сверкнула искра надежды, и она осмелела:

— Ваша воля, наш хан: то ли скажете «брысь», то ли в кладовку запрете!

Оттого ли, что не слышал от других наложниц такого дерзкого слова, то ли пожалел отдать другому эту умненькую девочку, только он уложил ее к себе в постель.

— Пока у меня побудешь.

На теплую искорку, затлевшую в сердце Алмагуль, словно холодной водой плеснули, и она тихонько заплакала.

После этого хан долго не появлялся. Прошел месяц, другой. Евнух, подумав, что девушка соскучилась, ее успокаивал:

— Не тужи, госпожа, хан уехал чужие народы покорять.

— «Покорять»? Да разве у него мало народу?

— Ой, смешная госпожа, ой, смешная! — запищал евнух и давай кувыркаться перед ней.

Он то перекатывался через голову, то, засучив шаровары, взбрыкивая, скакал по комнате, словно теленок, выпущенный на волю. Алмагуль ничего не понимала, но смеялась от всей души, в первый раз она так смеялась. С тех пор, чтобы ее развеселить, евнух не входит в комнату важно, медленным шагом, как входил прежде, а влетает, кувыркаясь, словно перекати-поле, гонимое ветром. Каждый раз придумает что-нибудь новенькое: то прыгает, будто стреноженный ишак, то скачет бочком, по-сорочьи. Но вскоре его фокусы Алмагуль надоели, и она перестала смеяться. Ее мысли теперь были заняты поисками того каракалпака, о котором говорил хан. Она спросила у старой невольницы, не слыхала ли она о таком человеке, — нет, она его не знала.

Я ведь такая же хозяйская кобылка, как и ты, кручусь вокруг своего колышка, — сказала она.

Теперь новая мука одолевала Алмагуль. Она как бы воочию видела перед собой Аманлыка и Акбидай, вспоминала каждый их вздох и каждое слово. Они снились ей ночами, и она плакала во сне, прося их взять ее к себе, а наутро вставала с опухшими от слез глазами. Иногда собственные горести заставляли ее забывать о них, но стоило хану уехать — и каждый раз, когда открывалась дверь, она мысленно видела входящего к ней брата. Но брат неизменно превращался в старого евнуха, и ей становилось тошно от его присутствия.

Сколько дней прошло, сколько зим, она потеряла счет. В саду она садилась под яблоней и, прислонившись к ее шершавому стволу, с тихой горечью напевала: