Сказание о Маман-бие

Маман лишь кивнул головой. Был он угрюм, молчалив, как все эти дни. Аманлык остался.

Сироты обрадовались, ссадили Аманлыка, расседлали гунана и взгромоздились ему на спину всем гаму-зом — коротышка Бектемир и еще двое, потрусили рысцой на луга; другие побежали следом, дожидаясь своей очереди. Конь уже сбросил зимнюю шерсть и заметно добрел на новых молодых травах.

Аманлык и Кривой Аллаяр пошли за младшими.

— Нет, не любим мы Мамана… — сказал Аллаяр. — Кабы любили, старались бы угадать, чего он хочет. Почему он тебя не взял с собой? Потому что ты ему надоел своей унылой ряшкой, — собачья у тебя покорность, а нюха нет. Знаешь ты, что у него наболело и кто на уме? А я знаю. Два петуха… Был один, стало два! Первый, конечно, тот черный, который свалил Оразан-ба-тыра с коня. Это — Алиф Куланбай-богатырь, сука самая распоследняя. Второй — Есенгельды, из-за которого я окривел, сука первейшая. Думаешь, он им простил? Клянусь своим бельмом последним, он им не спустит. Пока не прирежет обоих, не улыбнется. Хочешь ты, чтобы Маман улыбнулся? Что ты на меня пялишься, как курица на гусиное яйцо, которое под нее подсунули? Я своим одним шаром вижу то, что тебе и невдомек, потому что ты не любишь Мамана.

— Не угадал, брат, — сказал Аманлык, стараясь смотреть Аллаяру не в переносицу, как мы обычно смотрим, а в зрачок единственного глаза, чтобы не так было чувствительно человеку, что он кривой. — У него, у Мамана, вот тут (Аманлык постучал себя пальцем по виску) — все набекрень. Еще увидишь, он руку протянет Есенгельды…

— Врешь! — вскрикнул Кривой Аллаяр и отвернулся.

Аманлыка вдруг взорвало. Он знал, что остался сегодня дома не случайно. Маман уступил, впервые уступил — и не прихоти шейха, а его поганому умыслу пристроить Есенгельды в аткосшы. Не согласился Маман, а ведь уступил?

— Сам себе не верю, — проговорил Аманлык с недобрым смешком. — Сел на коня, а невесту ни разу не обнял… Что было! С прошлой осени не виделись, она вышла, тянется к нему, никого кругом, я отвернулся, а он даже не глянул на нее, ускакал, будто его с собаками гнали…

Кривой Аллаяр мигом забыл про Есенгельды.

— Ну-ка обрисуй мне ее. Тыщу раз в том ауле был, ни разу не видел… Что значит — не обнял? Уж не только Мамановы, а и наши ровесники народили детей.

— Ох, Аллаяр… не спрашивай! Греет она, как солнце.

— Хо! Ты сам, кажется, таешь до костей на том солнце?

— Не говори, — вздохнул Аманлык. — Весь ябин-ский род отдал бы за эту девушку. Вот мой калым…

— Совсем откупорился, как бурдюк с бродящим суслом. Не стоит она Мамана, даже если в придачу возьмет ее казахский род.

— Стоит, — сказал Аманлык.

— Какая она хоть из себя — на лицо, ну, и на все касающееся?

— Видел ты красный тюльпан?

— Чучело! Стоишь среди них… А в общем ясно. Остальное могу себе вообразить.

Но Аманлык продолжал увлеченно:

— Видел ты горную козу?

— Видел, на вертеле, да мяса не пробовал.

— Глаза у нее как у этой козы.

— На вертеле, что ли?

— Дурак… Видел стрелы камыша у озера, похожего на око?

— Ага, значит, такие у нее ресницы? Такие. Видел крылья орла?

— Вон он летит.

Такие у нее брови. Яблочко видел бухарское?

— Куда там яблочко! Нам бы хлебца. Такие у нее щеки. А кипарис видел?

— Спрашиваешь о том, чего здесь нет.

— Мы видели, едучи в Орск. Такая же она стройная. Ночью лунной лес на горе видел?

— Ночью воров смотреть, а не лес.

Точно такие у нее волосы. Четки молитвенные видел?

Такие у нее зубы?

— Но белей. Сливки с молока… не пенки, а сливки… видел!

Такие у нее губы! — перебил Кривой Аллаяр.

— А что? А что? — проговорил Аманлык, словно заговоренный самим собой до сладкой одури.

Аллаяр рассмеялся.

— Хватит! Сказал… Я все понял. Это у тебя все набекрень, а не у Мамана. Как ты можешь глядеть ему в глаза, если у тебя на сердце она?

Аманлык вздрогнул и похолодел от внезапного по-дозренья.

Прогонит он меня от себя как пить дать, прогонит с глаз долой из-за этой девушки.

— И прогонит! Я бы прогнал. Что от тебя проку? Я-аблоч-ко, кипар-рис, ко-за… А как до дела, ты в кусты? Что же, ты не видишь: Мамана запутали, заморочили ему башку! На кой ляд ему твоя девушка, если у него забот полон рот? Нож приставлен к горлу… Нет, не любим, не любим мы Мамана.

Аманлык вяло, неуверенно возразил:

— Послушай, что ты говоришь?

— А то, что и вправду ослаб Маман. Начитался божественных книг! Возится опять с русскими, то с тем бородачом, то с этим Митрием-туре… Мало ему было за пленных? Мало ему одного моего глаза?

— А кто я такой, — сказал Аманлык, — чтобы учить Мамана? Я его нагайка. Хочет — стегнет мной коня, хочет — повесит на седло, а то и бросит в юрте, и буду я валяться дома, как сейчас, пока он ездит.

— Негодная ты нагайка! — вскрикнул упрямо Кривой Аллаяр. — Хорошую нагайку добрый хозяин не выпустит из рук ни конный, ни пеший, ни за столом, ни в постели, когда с женой спать ложится.

— Это верно, — согласился Аманлык, вновь задумываясь над тем, почему Маман не взял его с собой. — Однако тебе скажу: Оразан-батыр завещал Маману примириться…

— Врешь! Никогда не поверю! Срамишь память Оразан-батыра. Я плюю на тебя за это. Поди сюда…