Сказание о Маман-бие

Разгоряченный, покрытый потом, конь Мамана вновь пустился вскачь, но казалось, что Маман подъехал неспешно, словно присматриваясь к дерущейся толпе. И казалось, что крикнул он не так уж громко:

— Стойте, каракалпаки! Богом проклятые, стойте! Ябинцы, стой! Кунградцы, стой! Вы не враги… Нет здесь врагов, есть дурачье, наказанное проклятьем. Все опустите руки, все!

Голос у Мамана зычный, как у Оразан-батыра, однако не грозный, скорей холодный. Но драка тут же стала утихать, не столько оттого, что такое он кричал, сколько оттого, что он объявился у старого дуба. То там, то тут толкались, пинались, скалились, словно умеряя бег, переходя на шаг, но все разом смолкли, оторопело и туго вдумываясь в то, какую нелепицу слышали: нет врагов? мы дурачье? Как бы не так!

Пулат-есаул врезался в толпу, тыча в лица то сапогом, то нагайкой тех, кто еще пинался и скалился.

— Псы ненасытные… угомонись!

От него молча отмахивались, отворачивались, не спуская глаз с Мамана.

Незримая паутина словно разорвалась, мухи перестали биться. И тогда открылось, что на каменистой проплешине посреди толпы лежат две лошади с переломанными спинами, а под ними — два человека при последнем издыхании.

К лошадям подошел милосердный человек с длинным ножом, а людей выпростали из-под лошадей и отнесли под дуб — доживать, что им осталось.

— Теперь — правду! — сказал хрипло Маман. — Врать не советую! Что за разбой? Кто начал?

Из толпы выдвинулся Байкошкар-бий; из его распухшего носа капала кровь. Бий дергался и кривлялся в седле, словно передразнивая кого-то.

— Вы еще спрашиваете? Вы слыхом не слыхивали? А кто послал шайку воров грабить наши аулы? Вон та собака шла в голове всей своры, не узнаете?

Бий показал на старшего сына известного ябинского бая Али-бия — Кали, заносчивого парня, похожего барскими повадками на Есенгельды… Кали и не думал отпираться: кому же, как не ему, идти в голове своры! Он рассмеялся в лицо Байкошкар-бию самодовольно и развязно, надвинулся на него конем, словно собираясь опять в драку. И принялся орать:

— Вам еще мало, паршивым кунграддам? Ради успокоения духа Оразан-батыра всех вас… поднять на копье!

Маман захрипел, будто его схватили за горло. И Кали и Байкошкар-бий, невольно натянув поводья, попятились на конях.

— Оразан-батыра? — повторил Маман, сдерживая своего коня, испуганного его хрипом. — Ты видел, как он умирал? Слышал, что он завещал?

— А что нам видеть, что слышать, не тебе учить! — заорал Кали.

Но Маман его перекричал:

— Именем хана!.. Привязать этого… к хвосту его коня…

Кали не успел опомниться, как Пулат-есаул вместе с двумя подручными навалились на него, сволокли с коня, накинули петлю на шею и привязали конец веревки к хвосту коня. Пулат-есаул, ощерив волчью пасть, с язвительной ухмылкой смотрел на Мамана. Подручные тряслись от страха, глядя на дело своих рук: полузадушенный петлей, Кали пытался подняться…

Маман встал на стременах.

— Чего жметесь? Гоните коня!

И сам первый хлестнул коня Кали нагайкой. Пулат-есаул погнал его дальше… Только что кричавший, полный яростных сил джигит полетел распластанный, уже бездыханный, кувыркаясь между задних ног своего скакуна.

Тут-то и выскочил вперед на неоседланном вороном гунапе Кривой Аллаяр. Кинулся сломя голову в свою могилу. Горе-злосчастье держит человека за уши, судьба написана на его лбу. Остановись, Аллаяр, весельчак, балагур… Помолчи и задумайся! Не задумался. Не смолчал.

— Злодей! Злодей! За свою голову отдал отца… Теперь — жертвуешь всем родом? Бери и мою голову!

Тотчас следом вывернулся Байкошкар-бий со злорадным криком:

— Вот он! Вот он! Этот щенок избил досиня самого старого в нашем роде старика.

Маман схватился за грудь с перекошенным лицом, точно хотел ее разорвать.

Ты? Пре-да-тель! Изменник моему сердцу…

На этот раз Пулат-есаул и его подручные не заставили себя ждать. В миг единый Кривой Аллаяр был смят и привязан к хвосту гунана.

Маман их не остановил. Нет, не остановил. Косую толкнуть под локоть легко, удержать трудней… И полетел Кривой Аллаяр, вертясь, как перекати-поле, между ног вороного гунана, прямиком в объятья райских гурий, как это обещано праведникам. Разве не был он праведником?

Толпа застыла в ужасе и странном благоговепье. Ни одного возгласа, ни шепотка. Мурат-шейх беззвучно выговаривал дрожащими губами молитвы, а трясущиеся руки его, словно сами собой, складывались молитвенно. Если бы э т о сделал хан, даже сам хан, вырвались бы из людских душ крики и не один человек поднял бы кулак в порыве гнева и возмущенья. Но это сделал Маман, сын Оразан-батыра, принявшего смерть ради конца вековечного дурмана кровной мести, от которого зверели люди, как он их ни мучил, как ни тяготил. «Именем хана…» — сказал Маман, «Именем отца…» — слышалось всем.

Были в толпе сироты — Коротышка Бектемир, маленькая Алмагуль и Аманлык. Бектемир убежал без оглядки, Алмагуль уткнулась лицом в живот брату, Аманлык смотрел неотрывно, округлив свои бархатные нежные глаза, как будто мог удержать взглядом вороного гунана.