Сказание о Маман-бие

Весной, да и летом, все же выпадало время, когда казалось, что не слышно в народе привычных воплей и стонов: излупили до крови… обобрали до нитки… убили до смерти… Шла страда, впрягались в работу и сироты, и бродяги, а богачи и бездельники меньше таскались по гостям. И пусть обманчивы были это шаткое замиренье, неверный этот покой, — люди хотели обманываться.

Между тем распри текли своим чередом, как река подо льдом. В спорах неизменно и началом, и серединой, и концом был Маман.

— Вот вернется Маман-бий…

Но в эти слова каждый вкладывал свое: кто упованье и утешенье, а кто угрозу; кто любовь и ласку, а кто злую насмешку.

И к осени, особо к зиме, когда пришли с севера добрые вести, стало не лучше, а хуже. Тарханство Хелует-шейха подлило масла в огонь, как ни странно; это была честь не одному человеку, не одному роду, и однако же…

Мурат-шейх, встретив сына-тархана, раздумался — не отпустить ли вожжи: нукеров не готовить, доброхотов отослать по домам, чтобы не дразнить гусей, делу Маманову не помешать.

Кунградские бии, напротив, подняли на ноги джигитов, а сами навалились всем скопом на Рыскул-бия, донимая его злополучным тарханством, ибо досталось оно роду ябы.

— Ежели старый баран не ведет путем отару, а то и становится поперек пути, нет хуже такого помешательства, — бубнил самый бойкий из домашних умников — Байкошкар-бий.

— Ежели всю жизнь мечтаешь украсть и нет у тебя выше мечты, не заметишь, как обкрадешь самого себя, утащишь из собственного загона! — отвечал Рыскул-бий.

Но чувствовал и знал он, что словесной перепалкой дело не кончится.

Снова стал забирать волю ловкий сынок Байкошкар-бия Есенгельды. В отсутствие Мамана он был заметней всех среди молодых. Но Рыскул-бий уж и не знал, радоваться ли этому. Глядя на багровый закат с желтым бельмом солнца, он думал:

«Утопает наше светило в крови междоусобицы…»

Правда, удар, самый первый, был неожиданный.

Явились в аул Рыскул-бия трое всадников; старший из них был рябой, вислоусый, из тех тузов, которые растут не столько вверх, сколько вширь. Подойдя утиной походкой, с нагайкой, висящей на мизинце, он подал руку Рыскул-бию и еще кое-кому из близко стоящих. Двое других тоже подали руки в точности тем же, кому рябой.

— Хан кунградский! Мы к вам от хана Абулхаи-ра, — сказал с форсом рябой, а бии дружно закрякали, ибо Рыскул-бий был назван ханом.

Гостей, разумеется, приняли чин чином, скрывая свои нелады. Рыскул-бий уселся ниже всех, едва ли не у самой двери, чтобы оказать честь всем прочим. За любезной беседой не разобрать было, скалится человек по-лисьи или же готов лизнуть по-собачьи. Говорили об урожае, о скоте, о погоде, ибо неприлично приступаться к гостям с вопросами о деле в день их прибытия. Гости же сколько ни заговаривали, всё — об Абулхаир-хане, о его величии, признанном не только в Малом жузе, но и в Среднем и в Большом, а также во всем многоликом Хорезме. Недаром и русские хана величают… Так говорили гости, и это была фальшь, как и то, что Рыскул-бий — хан кунградский. Не было единства вокруг хана истинного, как и вокруг названого. Но гости и хозяева горячо соглашались друг с другом, в особенности когда фальшивили.

И только ночью, когда кунградские бии разошлись спать, рябой заметил хозяину, нервно ощупывая свои усы, словно проверяя, на месте ли они:

— Что же не спросите, каким ветром нас сюда занесло?

— Я не спешу проводить вас из дома.

— Разве грех — торопиться услышать волю великого хана?

Затем рябой принялся говорить намеками, словно бы о чем-то секретном, но и — само собой разумеющемся.

Долго рябой разливался соловьем, хваля кунградцев, называя их род не иначе как старейшим. Рассеяны они, подобно чистопородным коням в разных табунах, — среди казахов, среди узбеков. Собрать бы их вместе, в одну страну Кунградскую во главе с ханом кунград-ским; в той стране все иные-прочие, и мангытцы, и ке-негесцы, и жалаиры, мигом стали бы кунградцами.

— Вот что на уме у великого хана, потому что вы и ваш род милы его сердцу.

Рыскул-бий мысленно усмехнулся. В отличие от простых смертных, думал Рыскул-бий, то, что мило сердцу хана, он пожирает, как дракон, — самых красивых девушек в известной арабской сказке. Что же сей сон значит? За что такие посулы?

Гость также усмехнулся, в отличие от хозяина, не таясь. И повел речь о том, как плохи, неверны, коварны люди рода ябы, а всех плоше один из них, самый молодой и нахальный, их избранник и любимец.

Рыскул-бий едва не вскрикнул, шлепнул себя ладонями по лбу, благо это не было замечено в свете сальной свечи, догоравшей посреди юрты. Господи, помилуй! Что тут голову ломать? Стало быть, и этому дракону — подай самую красивую, чтобы ее сожрать. Только и всего.

С пониманием, которое можно было принять и за согласие, Рыскул-бий сказал:

— Мы преклоняемся перед величием хана, не проронив ни слова, гости мои.

— Тогда и нам можно спать спокойно, — грубовато-дружески ответил рябой.