Сказание о руках Бога (СИ)

Только поздним вечером последнего перед свадьбой дня вырвался Камиль из любящих рук своих мучительниц и пробрался в каморку, где на циновках, брошенных на земляной пол, беспечно спали спутники по каравану, устроители и завершители. Густое и уютное дыхание сна стояло здесь. (Мы бы объяснили и прозаичнее: храпение во все носовые завертки — если бы самый из них громогласный, Майсара, не отсутствовал: он изменил друзьям ради не то своей Зайнаб, не то кого еще и вообще пожелал ночевать под своим родным кровом.)

Никто из троих Странников не пошевелил рукой навстречу искрам и потрескиванию масляного светильника, и Камиль без помех вгляделся в лица, от которых отлетела суматошная дневная жизнь, и тела, одетые в загадочную и пышную черноту ночи. Царственно благороден лежал в луче света Барух, и горбоносый иудейский профиль его был подобен рулю корабля, устремленного в небесные выси — прямо в узкий месяц, что виднелся сквозь оконце, пробитое под самой крышей. Белоснежные, лунно сияющие кудри стекали на изголовье, серебряная река бороды струилась на мерно вздымающуюся грудь. Неземной покой наложил печать на темно-смуглое чело и разгладил морщины. Столь же красив был патриарх, сколь и в те дни, когда пленял сердца мемфисских фрейлин и юной дочери Шуайба, вавилонянки Сары и египтянки Хаджар, и еще прекрасней. Ибо истлевает с годами непрочная женская прелесть, но от мужской лишь отлетает прах, из коего она создана первоначально, и через бренность тела проступает нетленная краса зоркой и взыскательной души. Так воплощался в Барухе атрибут Праведности или, что сходно, Справедливости.

Прохлада, удивительная в эту знойную ночь, лежала на блистательном челе Субхути с неподвижными алебастровыми веками, тени и блики попеременно скользили по гладкому и чистому, юношескому плечу. Он и был во сне — не старцем и не отроком, но прекрасным юношей с неуловимой, томной и слегка язвящей усмешкой. Тончайшее жало, ядовитый шип горечи был для него во всех земных радостях, однако и он сам был шипом и иглой, которыми извлекают отраву из бытия, теми устами, что высасывают яд. Мощное тело, упругое и неутомимое, не нуждающееся ни в какой подпорке, — в самом деле, только в знак своего жреческого сана и своих бескровных битв имел он посох, — тело это было обточенная ветрами гранитная глыба, на которую медленно, почти незаметно сеется пыль тысячелетий, оседает плодородный ил Великого Водного Пути, хлопьями ложится пепел из вулканической тучи, — фундамент и опора Нового Мира. Субхути воплощал в себе атрибут Покоя.

А Камилл, двойник и брат, укрылся под стеной в самой глубочайшей тени, повернувшись на бок и вытянув своё долгое, чуточку нескладное во сне тело, которое текло в тиши, точно река. Пальцы его устали извлекать гармонию небес, рука была под щекой — он лег на нее, как на грудь женщины, но ясно было: какая бы женщина ни привлекла его на грудь и не поцеловала, такому поцелую суждено быть лишь материнским. Выражение лица под темным покровом было задумчиво, мягко и печально, как сама ночь в ее сердцевине. Схлынули веселье и бодрость, которыми он всех поддерживал: тихая скорбь одевала его как тень, нежность пронизывала эту преграду, и сам мрак, что окутал его, казался светлее, чем озаряющая лица его сотоварищей лунность. Этот удивительный свет был невидим и в то же время неоспорим, как неслышен и бесспорен голосок летучей мыши, по легенде, самого удивительного из его созданий. Красота его, будучи также незримой обыкновенными очами, ощущением своим превосходила красоту всех прочих; и тех, кто спал, и того, кто стоял с лампой в трепетной руке. Атрибут Тайны лежал на челе Древесных Дел Мастера, и расшифровывался он как Любовь, или Милосердие, или Радость.

Тут приуныл и смутился в сердце своем Камиль, сын Абдаллы сына Шейбы по прозвищу ибн Муталлиб, подумав, что и Хадиджа, говоря с этой троицей в тиши своего дома, могла видеть сию красоту и оценить по достоинству, а также мельком показать свою, самому жениху не вполне ведомую, — и возревновал.

Однако в этот миг горласто закричал гонитель ночных демонов — петух, соединяя небо и землю гулкой серебряной струной своего победоносного кукареканья. Трое спутников Камиля открыли глаза, и потустороннее спало с них.

Тогда сказал Камилл, весело глядя в глаза названному брату:

— Не горюй ни в своих мыслях, ни о своих мыслях, ни о том чуждом для тебя и лукавом, что их в тебе породило! Каковы мы ни будь, у нас — свои возлюбленные, у тебя своя. А ведь каждой любимой нужен только один человек — безразлично, стар он или молод, прост или умен, хорош собою или не очень-то. Тебя истинно любят, и ты отмечен. Ведь где начинают оценивать, выбирать и перебирать — там нет любви, запомни это!

— И явлено тебе было то, что явлено, дабы ты понял, в чем настоящая красота человеческая, и умел ее распознать в любом обличии, — добавил Арфист. — Красота всегда одна и едина в своем истоке, и Любовь тоже, как они ни многообразны в своих воплощениях.