Сказание о руках Бога

— Понимаешь, Биккху, угадал-то я куда больше, чем признался деревенским жителям. Еще на самой окраине деревни я услышал биение двух сердец — большого, пораженного неизлечимой болезнью, и маленького, едва народившегося. И понадобилось много терпения, красноречия и хитрости, чтобы убедить моих маловеров нарушить запрет и потревожить покойницу, уснувшую летаргическим сном.

— Но следы, как же следы? И могила была цела. Неужели ты, такой правдолюбец, подделал…

— Нет, конечно; ей не так трудно было оставить их самой, выбравшись с оборотной стороны пространства, когда она уже насовсем померла для этого света.

— Много мы наговорили друг другу сегодня, — сказал Барух, — но затейливей нас всех, пожалуй, ты, Мастер. Только мы рассказали о своих женщинах, а ты — ты нет. У тебя самого была когда-нибудь любимая?

Камилл уклончиво усмехнулся, как человек, которому неохота говорить зря, но и уйти от прямого ответа не представляется возможным.

— Субхути. Ты знавал кочевников-рома, ведь так? Они одной с тобой земли, но переняли многие иранские и туранские обычаи, пока изгнанниками шли через эти земли. Как-то ты проходил мимо их становища — по пути в Китай или в иное время, неважно, — и увидел девчонку лет девяти-десяти. Она лепила тесто на раскаленную внутреннюю поверхность земляной печи-тамдыра со сноровкой бывалой хозяйки, и ты залюбовался ею: у нее были мохнатые ресницы, брови как ласточкино крыло и крупные белые зубы, а сама она была черна, легка и певуча, будто кузнечик. Перехватив твой взгляд, она сняла готовую лепешку с самого верха стопки и, положив на широкий древесный лист, вручила тебе — легче пуха и нежнее поцелуя оказался ее огнедышащий подарок.

— Но, Камилл, так давно, — начал тот. Однако Мастер, не останавливаясь, продолжил:

— Барух. Помнишь, ты и твои колхидские приятели наезжали в горное селение — покупать некие особенные груши, которые только здесь и росли? На повороте узкой дороги стояла усадьба, и черноволосая молодуха показала вам дубовое корыто, долбленое из целого ствола, куда их стряхивали прямо с дерева — они были точно из камня! — и сказала: «Берите сколько угодно.» Ярко-зеленые бугристые плоды должны были улежаться недели через две-три, стать золотыми и полупрозрачными от медового сока. Походка юной женщины была горделива, в глазах было чаяние нового материнства; годовалый ребенок держался за юбку, а старший, лет пяти, следил за гостями с дружелюбной настороженностью. Отец его, будучи в отлучке, оставил вместо себя истинного хозяина и защитника.

— Правда, Камилл. Но я и сам еле то помню…

— Камиль, брат мой, — рука Мастера опустилась на тонкое плечо Водителя Караванов. — Помнишь, ты пас овец, живя в доме кормилицы, и они заблудились? Ты нашел их на удивление быстро, в маленьком поселении земледельцев, которые их переняли ради того, чтобы вернуть хозяину. У старухи во дворе ходили черные козы — из пуха таких делают войлок для ваших палаток. Было жарко, и тебе почему-то так захотелось козьего молока! Старуха видела, как ты облизнул губы…

— Старуха! Ее прямой стан был в два обхвата, а волосы вились стальной проволокой и были спутаны, как узор на ладно откованной сабле. Чумазые внуки ее дочерей и невесток с воплями носились по дворику и дергали меня за полы и волосы, вызывая на игру, только я не поддавался — у меня было тут дело.

— Старуха изловила козу с самым большим выменем, облила его водой и обтерла и, пока ты собирал своих блудных овец, подоила; а козлята и дети носились вокруг, едва не опрокидывая ведерко. Струйки звенели о его дно немудрящей музыкой, шипела и пузырилась шапка пены…

— Оно было совсем невкусное, это молоко! Но я выпил, не поморщившись. Старая женщина — я никогда не видел подобной. Она возвышалась точно плодоносная пальма, в ней была сила, и стойкость, и юмор, и она подарила мне сразу всё то, чего я был лишен по причине своего сиротства.

— Ну вот, я вам и рассказал, и напомнил. Все они и есть мои любимые.

— Камилл, но если ты такой старый, почему ты такой молодой, почти как я?

— Разве я один такой несуразный? Погляди на Субхути. На берегу моря он стал совсем юнцом, а веков ему немало. Или Барух. Он прошел не только через иудейскую — через всю земную историю, а на взгляд молодец молодцом. Так и я: родился в сердцевине времен, дошел до конца, а потом возвратился к началу.

— Как такое можно?

— Ну вот представь себе. Время — клубок. Тебе-то кажется, что оно растянуто в длину, но это просто мы так его читаем. Или еще так: мир, данный нам в наших ощущениях, — полый шар. Запусти в него, скажем, комара, и он будет летать, покуда живет. Ему будет казаться, что его метания — это вселенная, а на самом деле — просто ловушка, если глянуть снаружи. Можно из нее вырываться, приходить и уходить — если знаешь куда — только сие комару не по плечу.

— А кто может, Камилл?

— Тот, кто чувствует притяжение любви.

— Такой, как у тебя — ко всем женщинам Земли?

— И к женщинам, и к мужам, и к зверью всякому. И идет по путеводной нити.

— Удивительные вы люди, брат мой. Я хотел бы стать…