Сказание о синей мухе

— Вот у меня план есть, — сказал шофер Афанасий. — Теперь в Сибири идет разворот. Целина, заводы. А народу жить негде — в землянках… Пока еще построят. И с харчем туго. Так вот у меня предложение. Пусть там объявят нэп, частника допустят. Так народ туда попрет… Все казенные чиновники побросают свои места. Вот мы с ребятами говорили — такую можно набрать компанию, да навербовать повсюду — за один сезон сто тысяч домов построим. Каждой семье дом. Только вольным способом. Все раздобудем. Лес сами напилим. Лавки заведем — свиней будем откармливать. Житуха будет — только бы чиновники не вмешивались в наши дела. А то если писаря в дело вмешаются, ни черта не будет. А мы, коль уж возьмемся, так пока писаря будут писать бумажки о доме, мы его уже построим — только бы безо всякого начальства. И не то что сахар-колбаса, пирожные жрать будут.

— Верно! — крикнул захмелевший Петр Афанасьевич, — народ по настоящему делу стосковался. А у нас одна болтовня да писанина.

— По-нашему, — сказал Дуропляс, — надо перво-наперво закрыть канцелярии. Даже в колхозах сидит дармоедов видимо-невидимо. Как собрать их всех вместе, дармоедов-то, то из них целую армию большую можно создать. У нас в районе чуть не тыща служащих, а и сотня не нужна.

— Что ж тогда будут делать партейные? Они же ничего работать не умеют, только языком.

— А еще профсоюзы — тоже миллион бездельников. К чертям бы их.

— Пусть каждый работает, тогда дело будет.

— Вот я и говорю, — осанисто продолжал Дуропляс. — Как бы учреждений три четверти к ногтю. И первым делом коммунистов на завод, в поле. И колхозникам жалование положить, как в совхозах. А то у нас шиш. А в случае чего, так пусть государство покупает хлеб на базаре, как при царе-батюшке.

— Надо по-югославски!

— А в Югославии от коммунизма остались только рожки да ножки.

— Там коммунизм деловой. А у нас бездельный. Совсем мы пропадем, ежели так дальше будет.

— Но ведь лучше стало сейчас, — робко сказал Иван Иванович, — в колхозе кое-что получают.

— В одном получают, а в пяти шиш!

— А эти колхозы-миллионеры — тоже липа. Руль — советский чего стоит! За него и царскую копеечку не дашь.

— Не могут партейные болтуны хозяйствовать в стране, настоящих хозяев надо, купцов, при них Русь богатела, а теперь уж и на стопку водки не хватает.

— А теперь что выдумали… Может, в каких колхозах завелась копейка, так ее отобрать надо — вздумали технику продавать. А чего продавать, на наши же деньги она сделана. Все у нас отбирали, чтоб эти тракторы делать. А теперь опять за них плати. Что ж мы, двужильные?

Иван Иванович был так ошарашен, что не пытался возражать. Гости стали на него смотреть косо и сердито. А, глядя на него с жалостью, Дуропляс сказал:

— Ты, Иван Иванович, напрасно стараешься. От кого ты хочешь начальство защищать? От народа хочешь. Пустое дело. Ты лучше послушай, что народ думает. А то ты и другие очкастые в свои газеты да книги уткнулись, а в них правды и на грош нет. Коммуна ваша от земли оторвана, на небе пасется, вроде как христовы овечки. Не придется она нам ко двору. Хозяйство наладить может только справный хозяин, а не разные секретари, что на машинах шмыгают, ровно кузнечики. Такие только развалить могут — и развалили. Сейчас много хуже, чем при царе, — вот что народ в один голос говорит. Так что поспешайте, а то поздно будет. Мыльный пузырь, сколько ни надувай, всё едино, лопнет.

— Ему что, — крикнул опьяневший Афанасий. — Ему за брехню большие деньги платят. Квартира во́ какая, а рабочий человек, с шестью душами семьи, в одной комнатушке, да еще в подвале. Ему защищать начальство можно…

Иван Иванович даже вздрогнул. Ему показалось, что эти разъяренные лица, — сине-багровые от выпитой водки, надвигаются на него, размахивающие кулаки мелькали в дымном воздухе. Даже все женщины что-то кричали, глядели на него сердито и вызывающе — сейчас на него набросятся и начнут избивать.

Какой-то незнакомый толстяк размашисто бил свою жену по лицу. Женщина визжала. Поднялся невообразимый крик и шум. Евлалия Петровна заплакала. Иван Иванович бросился к выходу и выбежал на улицу.

Там его встретила непроглядная темень, в которой плавали мутные шары фонарей. Шел холодный дождь. Иван Иванович съежился, будто его хлестали мокрые солоноватые бичи по лицу и губам. И только когда очутился на четвертом этаже большого дома и позвонил, он понял, что стоит у порога Леонида Павловича Останкина.

Вот и хозяин — страшно худой, изможденный, с заострившимися чертами лица, растрепанными волосами, очень походивший на Белинского.

— Ну, иди, иди, чего стал.