Сказание о Железном Волке

Она по-городскому покачивает ладонью — мол, чао!.. Подхватывает ведро с помидорами и, петляя между кустами, идет к дому. Тагангаш так изгибается, бедная, что очень хочется броситься вниз и помочь ей, такой тоненькой, такой слабой…

Гляжу на Вильяма Викторовича и невольно вдруг вижу, что он испытывает примерно такое же желание.

— Он говорит, ему все нравится, — быстро начинает говорить нанэ по-адыгейски. — Особенно молоко — говорит, корова у нас хорошая… Я сказала ему: нравится корова — отдам корову, такой обычай — пусть везет далеко в свой город и там пьет с сестрой вкусное молоко… А, может, он собирается жениться?.. Это будет мое приданое для него. Пойдут детишки — будут пить наше молоко… А, может, корова, которую я ему подарю, останется в нашем Шиблокохабле — он сюда переедет?.. И я буду за его коровой присматривать. Вместе со своими. Такую невесту ему найдем — да вон хоть наша соседка, ы?.. Чем не пара — так раньше всегда женились: чтобы она моложе, он — старше!.. Ты скажешь это ему?.. Скажи, как надо, тихонько, а я пойду…

Нанэ уходит, я начинаю как можно деликатнее это переводить… Она ведь наверняка так долго все это говорила ради одной своей заботы: наша соседка. Насколько нанэ не любит Пацана, настолько хорошо относится к Тагангаш. С их матерью она не только соседилась, как принято у русских говорить — очень дружила. И дружбу эту перенесла нынче на Тагангаш.

Пытаюсь говорить как можно шутливее, но Оленин на этот раз не принимает моего тона: черты его становятся все мягче и мягче, серые глаза заметно влажнеют.

— Позволь вернуть тебя к «Адыге хабзэ», — говорит он вдруг, когда я заканчиваю пересказывать, что тут пыталась сообщить ему наша нанэ. — Мне хотелось, чтобы ты уже сейчас начал размышлять… посели это в себе, а?.. И пусть живет, зреет. Потом ты поймешь, как это важно… Понимаешь, я только что приехал. Я, считай, только два дня назад увидел твоих — дедушку, маму, отца, братьев… вообще всех, кого успел тут увидеть… Второй раз я вижу вашу соседку — первый раз увидел мельком. Первый раз говорил с ней. Но ты понимаешь, Сэт… У меня было совсем другое детство — но я как будто вернулся в свое детство. У меня другая родина — но я как будто вернулся на родину… Мне кажется, я так понимаю тут всех, а они понимают меня. Но это ведь еще и потому, что я понял кое-что из вашего этикета… Мы к этому еще вернемся, вернемся!

Он вдруг неожиданно смолк, прищурился и даже желваки заходили на посмуглевших за летний сезон скулах. Молчал, но явно что-то хотел договорить…

— Хотите сказать — вернемся к этой теме?..

Его словно прорвало:

— К обычаям!.. К традициям народным… К лучшему из того, что в них тысячелетиями было накоплено… В них — наше спасение!.. Ну, для чего мне, извини, этот кодекс строителя коммунизма, если есть такое великое нравственное богатство. И ведь в каждом народе, ты понимаешь?.. В каждом.

Оленин протянул ко мне руку.

— Может, я слишком круто?.. О моральном-то кодексе?.. О коммунистическом? Ты уж, Сэт, правильно пойми. Мы с тобой — ученик и учитель. И все, что знаю, я постараюсь передать тебе… насколько это вообще возможно. Но мы с тобой еще и товарищи — мне кажется так…

— Спасибо!

— И тебе спасибо, Сэт, — дело не в этом. Я о другом. Мы с тобой товарищи, и в этом смысле оба учимся в одной школе, и школа эта — странная наша… и страшная, страшная, Сэт!.. эта наша экспериментальная жизнь… Понимаешь, я просто кожей ощущаю иной раз это отторжение от нее. В такие минуты, как сегодня — особенно… Понимаешь, мне очень тепло и хорошо, когда я чувствую искренность и простоту… понимаешь?.. Искренность, которой несколько тысяч лет… сердечную простоту, которой — века и века. Но я ведь к ним припадаю, как к роднику, еще и потому, что мне вот как, — он почти яростно провел рукою по горлу, — вот как, Сэт! — надоела эта наша искусственная, синтетическая, как нейлоновая рубаха, мораль… Или ты об этом — еще никогда?

— Наверно, больше пока — душой…

Он направил на меня палец:

— И когда произойдет-таки окончательное отторжение, Сэт, наше общее спасение будет лишь в этом, поверь — я предсказываю!.. Запомни это: я, историк, предсказываю это — спасение наше будет в возвращении к народной нравственности… Лишь бы мы не успели ее забыть! Потерять…

«…НАЙДУТ ДВА ТРУПА— мелькнуло вдруг у меня. — УБИРАЙТЕСЬ ВОН! НЕ ВЗДУМАЙ…»

— Да, — сказал я, — да… Это действительно интересно…

— Посели в себе! — приказал он. — «Адыге хабзэ»… Ты чем-то расстроен… опечален?.. Ну хорошо. Я потом попробую предложить тебе какой-то порядок, — как будто слегка успокоившись, а больше, может, остыв от своих непростых речей, сказал Вильям. — По прочтении всего, что мне дали в Майкопе… Но одну штуку я тебе сейчас дам — она совсем небольшая…

Оленин наклонился над столом, приподнимая книжки, достал сложенные вдвое листки… Я развернул страницы, сколотые вверху давно поржавевшей скрепкой. В глаза бросился крупный заголовок:

«ПЕРЕД НАЦИОНАЛЬНОЙ КАТАСТРОФОЙ»