Сказание об истинно народном контролере

Дмитрий задвинул в задний угол пустой снарядный ящик и уселся на него. Закрыл глаза и стал грустить, вспоминая свое детство в кругу родных. Вспоминал медвежьи праздники, которые устраивали они в урку-емецких селениях каждую весну. Разве так они относились к медведю?! Нет, они знали, что медведь такого убийства не прощает и дух его обязательно отомстит. Ведь как надо было?! Надо было совсем по-другому делать. Но откуда русским об этом знать?! Надо было выкрасть маленького медвежонка у медведицы. Сначала дать его самой лучшей девушке селения, чтобы она его за медведицу грудью докормила, а потом сделать для него деревянную клетку, посадить его туда и кормить, никуда из клетки не выпуская. А по прошествии двух лет надо было вывести его из клетки, посадить на землю и наложить на его грудь и живот ременные петли, которые тут же надо было затянуть потуже, и уже после • этого вести дедушку зверей к расщепленному стволу обо-юдонаклоненной лиственницы, на ходу громко его оплакивая. А подойдя к этому месту, надо было втолкнуть его голову в широкую щель ствола, и сразу же отпустили бы половинки ствола люди, державшие дерево, и, задушенный, быстро бы умер медведь. Подошел бы тогда старейшина, извинился перед большим зверем, а уже потом положили бы медведя на землю под лиственницей, и, пока теплый он, легли бы на него сверху самые уважаемые жители селения и тоже оплакали бы его. Только после этого разрезали бы люди его жирное тело на куски, а голову дедушки зверей подняли бы на самое высокое дерево и похоронили бы там между двух крепких ветвей…

«Жалко, русский человек Добрынин улетел, — подумал под конец своих мыслей Дмитрий. — Он умный, он объяснил бы, как надо делать, его бы они послушались…» Грохоча и безжалостно давя гладкий нетронутый снег, несся по северному лесу большой зеленый танк, распугивая немногочисленных зверей и птиц и струшивая с высоких лиственниц белоснежную труху прилипшего к веткам мороза.

Глава 26

Время шло. Росла пшеница на поле у холма, и — как все-таки оказалась права учительница Катя! — на бывшем кладбище была она в два раза выше и гуще, чем в других местах, хотя и в других местах выгодно отличалась она от той, которую бывшие колхозники помнили из прошлых урожаев.

По вечерам, а теперь наступали они быстрее, ведь осень была уже в золотом разгаре, собирались труженики всех мастей у речки, где из крепких бревен построена была большая баня. Собирались они: и строители, и красноармейцы и, конечно, крестьяне, и парились от души, время от времени выбегая по одиночке, а то и по многу людей и бросаясь в речку, которая чуть обмелела, однако же все равно при желании могла накрыть в некоторых местах с головой своими зеленоватосиними водами.

Новые Палестины уже разбогатели и трудом, и случаем. Завязалась странная приятельская связь между красноармейцами и колхозниками из какого-то недалекого, но большого села. Приходили колхозники с телегами по ночам и устраивали с красноармейцами всяческий обмен. И чего только там не менялось! А в иные дни красноармейцы всем своим бывшим отрядом вдруг отправлялись за поле и приносили оттуда множество набитых добром мешков.

Ангела это очень удивляло, но однажды горбун-счетовод объяснил ему, что рядом с тем местом, откуда красноармейцы рельсу для собраний отвинтили, упал на бок длинный товарный поезд, а люди, в нем ехавшие, почему-то разбежались. И оттуда нанесли красноармейцы в Новые Палестины множество разного, включая и десяток мешков соли.

Подружились приходившие по ночам колхозники и с печником-коптильщиком Захаром и часто приносили всякого мяса, чтобы он скоптил для них. Большущая коптильная печь Захара стояла на берегу речки чуть дальше бани, и почти всегда из ее трубы выносился вкусный соленоватый дымок, сразу же растворявшийся в свежем воздухе.

Работала теперь в Новых Палестинах и школа, и была в ней настоящая школьная доска и мел, украденные по просьбе красноармейцев из настоящей сельской школы ближайшего колхоза. И выводили по вечерам на этой доске пришедшие по «графику грамотности» пятеро бойцов, пятеро строителей, пятеро крестьян и восемь разновозрастных детей, из которых самому младшему было годика три с половиной, выводили разные письменные мысли, среди которых чаще всего встречались «мы не рабы, рабы не мы».

В скором будущем в Новых Палестинах ждали прибавления населения: три бабы, все молодые, ходили толстые И беременные, и только про одну из них было известно, что является она как бы женой горбуна-счетовода. А чьи были остальные жены, никто не знал; Архипка-Степан от общественных дел отдалился. Днями спал, а по ночам сидел на траве, кутаясь в подаренное Трофимом одеяло, выменянное перед этим на две пары сапог у крестьян ближайшего колхоза. Сидел он так на траве и всегда в небо глядел, выискивая глазами всякие звезды и что-то думая.