Сказание об истинно народном контролере

Пошли они вместе с холма, а навстречу им поднимались уже красноармейские охотнички, и каждый нес какую-нибудь дичь, и видны были и зайцы, связанные за задние лапы, и пара лисиц, и куропатки или какие другие летающие. Шли красноармейцы радостные и довольные, и в глазах их блестела гордость своею добычею. И так заметна была их гордость, что почувствовал ангел на мгновение зависть к ним и тут же испугался этого чужого чувства. Откуда оно взялось?! Зачем? Ведь и гордиться никак нельзя убийствами и истреблениями животных тварей, созданных Богом?!

И крестьяне уже возвращались снизу, с поля. И строители, доделав какие-то дела, сходились к большому котлу, из которого их всех кормить будут за труды праведные. И красноармейцы, усевшись невдалеке, с усердием чистили винтовки, разговаривая вполголоса о разных удовольствиях этой жизни. А Трофим с еще одним бойцом ножами снимали шкуры с лисиц и зайцев.

Пришел к котлу и печник Захар. Пришел, попросил чуть-чуть воды, чтобы руки отмыть, и сообщил негромко, что все печи закончены и осталось их только прокалить изнутри. А также сказал, что со следующего дня наделает он из глины мисок, чтоб у каждого в коммуне своя была, а уж потом исполнит свою главную мечту — поставит внизу у реки большую коптильную печь, которую он сам придумал, и будет это единственная такая печь на всю землю и можно будет в ней закоптить и медведя целиком, и лося! И услышавшие эти обещания жадно сглотнули слюну и посмотрели на Захара с большим человеческим уважением.

В этот раз на ужин была сборная похлебка из разных круп, собранных по узлам и мешкам, захваченным с собою крестьянами. Ели ее жадно и с аппетитом, и всего в ней было много — и соли, и петрушки сушеной, и чего-то еще, воздействующего на вкус пищи.

А вечер навалился на землю, и незаметно окружившая холм темень оставила палестинян с единственным источником света — большим костром, над которым висел большущий котел с добавкой похлебки для тех, кто любит поесть от души и под завязку.

И снова сидели они рядышком — ангел и Катя, и ужинали из одной железной миски, одолженной у кого-то уже съевшего свою пищевую долю. И молчали, только поглядывая друг на друга. А вокруг них, как искорки от костра, то вспыхивали, то притухали разговоры, и в разговорах этих всякая мечта, всякая сказка становилась былью, да такой, что вкус похлебки вдруг терялся или представлялся вкусом прошлого, чего-то давно забытого, каким-то признаком давнишней бедности, с которой и началась новая, расцветающая радостями и справедливостью жизнь.

А горбун-счетовод сидел недалеко и тоже хлебал похлебку, причмокивая и чавкая громко, а рядом с ним ужинала крупная и красивая крестьянка с множеством волос, собранных на макушке в тугую каштановую гульку. И каким-то образом умудрялся горбун-счетовод почти одновременно с чавканьем и не делая никакого перерыва в еде разговаривать с этой крестьянкой, улыбаться ей и еще и слушать то, что она говорила. И то, что оба они улыбались и иногда даже придерживали руками набитые похлебкой рты от смеха, говорило об их настроении, об их незамысловатом, но вполне настоящем счастье. И так можно было сказать о многих.

Когда похлебку доели и в котел залили для промывки два ведра воды, многие поднялись и, прихватив хвороста из тут же лежавшей кучи, пошли по своим людским коровникам, чтобы обживать новостройки, определяя себе под жилье и лавки, и печь выбирая, какая породнее покажется.

Ангел и Катя пошли в первый коровник, где сидели вчера у единственной затопленной печки. Людей в коровнике в этот раз было поменьше. На некоторых лавках чьи-то заботливые руки уже разложили или просто скошенной травы, или же где-то найденного сена, а на одной лавке красовался полосатый и с виду пружинистый матрац. Все три печки светились изнутри молодым огнем — видно, были только-только затоплены. Пахлоще сырой глиной, но было в этом запахе что-то приятное, ведь примешивался к нему и воздушный привкус костра.

Тут же, улегшись на ближнюю к первой печке лавку, присутствовал и АрхипкаСтепан. Лежал он, уставившись на печной огонь, видимый хорошо из-за отсутствия у глиняных печек всяческих дверц. И губы его шевелились беззвучно, а значит все еще думал он о чем-то, может, о прошлом, может, о будущем.

Сквозь открытую настежь дверь коровника на земляной пол падала лунная дорожка. И, видно, воздух совершал свое движение через эту дверь, потому как огонь в печке вдруг начинал плясать рьяно, и языки пламени словно в танце клонились то в одну сторону, то в другую, а в иной момент они притихали, и опускалось пламя красным карликом к горящему хворосту, и бегало по дереву как-то мелко и слабосильно.

Ангел и Катя выбрали две лавки, стоявшие изголовьями к внутренней бревенчатой стене и располагавшиеся как раз за лавкой, на которой жил теперь Архипка-Степан. А значит, и им виден был печной огонь.