Сказание первое: Клич Ворона

Тяжело вздохнув, Кован поднялся на ноги и отвернулся к окну. Сердце сжалось в его груди, когда мужчина, тряхнув головой, пробормотал:

— Хорошо. Я понял тебя, Хильда. Если я должен бросить всё и отправиться на помощь брату — я это сделаю. И я надеюсь, что твоему мужу удастся договориться с Керберами. Потому что иначе мы все трупы. Корсаки натравят на нас свои войска и сметут с лица земли любое упоминание о Сатарнах и Улвирах.

Хильде тоже хотелось на это надеяться. Кивнув головой, она вышла из-за стола и протянула Ковану сложенные стопкой письма от Кольгрима.

— В них ты найдёшь всё, что тебе нужно, — прошептала девушка. — Кольгрим сейчас в землях Делаварфов, и можно попытаться написать ему письмо в Латир. Я не уверена, что оно дойдёт, но можно хотя бы попробовать.

Кован забрал у неё письма и спрятал их в карман. Как только мужчина направился к двери, Тэйхир неожиданно поднялась на ноги и, быстро догнав Медведя, положила руку ему на плечо. Кован вздрогнул и удивлённо посмотрел на женщину, а та расплылась в широкой улыбке.

- Не думал же ты сбегать без меня, медвежонок? — усмехнулась Тэйхир, убирая секиру за спину и уверенно выходя на улицу. — Когда надумаете — позовите меня! И только попробуйте уехать одни. Я найду вас, и тогда вы пожалеете, что оставили меня скучать.

Кован лишь хмыкнул в ответ и помог Хильде спуститься по заледеневшим ступенькам. На холоде у девушки изо рта валил пар, и она куталась в свою медвежью шкуру.

— Ты провела в Волчьих угодьях всего четыре месяца, а уже начинаешь напоминать мне волка, — усмехнулся Кован, и Хильда дружески пихнула его локтём в бок. Девушка и сама заметила это за собой. Всё меньше она была медвежьей княжной и всё больше становилась волчьей княгиней. Хладнокровной, хищной и опасной, наблюдающей со стороны и действующей только тогда, когда всё просчитано до мелочей.

Февраль

Кольгрим брезгливо толкнул мыском ботинка подкатившуюся к нему голову поверженного противника и убрал меч в ножны. Запах гари ударил в ноздри, заставляя невольно поморщиться — деревня Кервосов, встретившаяся по пути танам, теперь была сожжена дотла. Никто из Трёх голов не выразил несогласие, и даже Эдзард, обычно стремившийся решить всё мирным путём, а уж потом пускать в ход оружие, спокойно стоял в стороне, когда Свидживальд поджигал засыпанную соломой крышу одного из домов. Повсюду слышались крики, но Волки, чудовищные и беспощадные, быстро настигали свою добычу. Лишь женщин и детей по приказу Гертруды оставляли в живых и свозили к основному лагерю Делаварфов. Остальных же ждала смерть. Тех воинов, кто пытался сдаться, убивали с ещё большей жестокостью — у Керберов считалось, что нет большего бесчестия, чем бросаться на колени перед врагом и молить о спасении.

— Они должны были думать раньше, что принесёт им их неповиновение, — безразлично отвечал Свидживальд каждый раз, когда Кольгрим пытался понять, почему таны убили того или иного жителя. Гертруда говорила, что это послужит примером для других деревень.

— Те, кто не захотят умирать по чужой вине, сами подавят восстание Кервосов, — улыбалась варварша, смотря на затянутый чёрным дымом горизонт. — Так было, так есть и так будет.

Чем дольше Кольгрим находился среди этих жестоких северных людей, тем чаще он замечал за собой, что постепенно начинает думать, как они. Мужчина двигался подобно зверю, мыслил как волк, устроивший засаду на ничего не подозревающую добычу. Когда три тана отправлялись в путь, Улвир всегда был рядом с ними, держался поблизости на своём вороном боевом жеребце. А в бою Кольгриму казалось, что он такой же Делаварф, такой же варвар — сильный и абсолютно свободный. В молодости младший Улвир часто сбегал из поместья, но отец всегда находил его и возвращал домой. Потом это стал делать Мартин, когда княжество перешло ему. В душном поместье Кольгрим чувствовал себя так же, как дикий зверь, брошенный в тесную клетку. Ему хотелось свободы, он всегда стремился к лесам и высоким горам, манившим его своими заснеженными одинокими пиками. Молодой Волк нарочно искал места, где не было людей, что могли остановить его. И вот, наконец, он обрёл дом, где сам был себе хозяином и господином. А те, кто был с ним не согласен, могли отведать его острого меча на собственной шкуре.