Сказания о Хиль-де-Винтере

Срывая с острой шпажки очередной плод, и взглядом едва не пожирая двух рабынь, связанных одним трепещущим угрем, герцог, наконец, поднялся. Он быстро смочил кисть в соке сеймурианской гевелии, смешанном с имбирем и камфарой — сие зелье не только отменно смазывало, но и согревало ткани, даря им эластичность.

Быстро и осторожно Матей ввел руку, обхватив угря внутри девушки, так что запястье его оказалось стиснуто кольцевидной мышцей ее прекрасной попки.

В какой-то момент нож для колки льда, направляемый другой его рукой, мелькнул меж девушек — и вот уже зубки одной из них удерживают не целого угря, а лишь его отсеченный, трепыхающийся, брызжущий соками хвост…

Абсолютно грубой и непочтительной пощечиной герцог отодвинул рабыню в сторону, если не сказать — отбросил ее — теперь утирающуюся от маслянистой рыбьей крови, все еще держащую хвост морского гада в руке. И медленным, осторожным, трепетным движением Матей миллиметр за миллиметром начал доставать ополовиненного гада из девичьего телесного «плена» — тут же внедряясь острым лезвием в плоть агонизирующего угря.

— Зажарить.

Угорь на ноже, все еще трепещущий, был брошен рабыням. Те беспрекословно поймали его, рискуя порезать пальчики о торчавшее из него лезвие, и бегом кинулись выполнять герцоговское поручение. Каждая из них знала — «Гранатовая вечеринка» только начинается, и не стоит гневить хозяина замка.

— Ты взял ее? — Равнодушно-буднично спросил герцог вошедшую в пещеру карамельную рабыню, вернувшуюся из спальни Като.

— Нет, ваше величество. Я сделал ей массаж, но она только поцеловала меня и велела уйти.

Герцог не смог скрыть вырвавшегося у него разочарованного вздоха, он раздраженно взъерошил копну своих светлых волос, откинувшись на шелковые подушки в шикарном кресле.

— Не понимаю эту барышню.

Стряхнув налипшие на шелковую одежду крошки изящным жестом, он подвелся на ноги. Гулкий цокот его подкованных металлом сапог для верховой езды отдавался эхом в каменных сводах подземной пещеры.

Еще один недовольный вздох, похожий на фырканье жеребца — и он снова опустился в кресло — на этот раз в то, что стояло у камина. Ему тотчас же поднесли чашу ароматной арабики, однако герцог пить не стал, и водрузил чашу с кофием меж ягодиц пленницы из ангстлоха. Глаза ее были предусмотрительно завязаны, во рту — кляп — ведь герцог не любил многословность и давящие на жалость взгляды, особенно в минуты утех. Собственно, утеха заключалась в следующем — взятая в плен прислужница гвардейских офицеров, не более, чем месяц с половиной назад осадивших Хиль-де-Винтер — была всецело в его власти. В былые времена рабыня, возможно, готовила кушанья своему хозяину — сегодня она грела на своем теле лишь чашку кофе, сама распятая у камина, с волосами, за время заключения свалявшимися, словно ветошь, коей разжигают огонь.

Пленницу удерживало некое гигантское подобие хамонеры, защелкнутой на ее шее, требующей от несчастной пребывать в изогнутой позе с выгнутой спиной. Руки ее были закованы на том же уровне, что и шея, лодыжки — у самого основания «хамонеры», так что несчастная была совершенно лишена возможности двигаться.

На ее груди от жара очага и поднесенных к ней факелов стекал расплавленный кусочек овчинного сыра с плесенью. Прихлебывая кофе, Матей облизывал и обкусывал стекающий горячей волной прекрасный и редкий сыр, разбавляемый женским молоком, вытекавшим из плененных грудей. Едва сыр с зеленоватой плесенью, остывая, начинал твердеть, герцог щелкал пальцами, и в его руку тотчас вкладывали просмоленный горящий факел, коим он снова приводил «блюдо» в нужное ему состояние; чтобы снова смаковать мелкими глотками женское молоко со стекающим на соски горячим сыром, и запивать дьявольски черной арабикой.

— Подтащите ее ближе, к очагу, какого черта я пью холодный кофе? — лишь усилием воли сохраняя относительное спокойствие, владелец замка рявкнул двум рабыням, жавшимся у стены.

Вошедшая карамельная горничная поклонилась и помогла им пристроить страдалицу на каминной решетке поближе к весело потрескивающим поленьям в очаге. Матей закончил «трапезу» и примостил своей жертве на спину ноги, прямо в сапогах с железными подковами.

— Ледяная барышня. Какой смысл строить из себя монашку — я вот что понять не могу? По глазам ведь было видно, пока играли в гранаты, что плотские дела ей не чужды.

— Да, ваша светлость, — горничная подала герцогу чашечку с подогретым кофе; пленницу подтащили ближе к огню, а Матею вложили в руку каминную шпагу. — У нее на груди пошли гранатовые пятна, когда я танцевал для нее.

— Ну допустим вариант — она не хочет заниматься этим со мной. Но с вами-то что ей мешает забавляться? Ясное дело, ручного кота-каракала, да еще и самца, она не просто так за собой таскает — наверняка тот специально выдрессирован. Черт возьми, Адонис, что здесь мешает ей прекрасно проводить время, что?

С этими словами Матей шпагой освободил горничную Адонис от ее прозрачных одежд.