Сказать почти то же самое

В дешевые номера, что сдаются «на ночь»,

В усыпанные устричными раковинами пивные.

Улицы тянутся, как надоевшие доводы,

Коварно крадутся от дома к дому,

Ведут к проклятому вопросу…

Ох, не спрашивайте: какому?

Пошли, навестим, кого следует.

По комнатам женщины – туда и назад —

О Микеланджело говорят. (Н. Берберова)]

Я решил так: раз Элиот использовал размер и рифмы, нужно сделать все возможное, чтобы их сохранить. Я предпринял соответствующую попытку (которую отнюдь не выдаю за сто́ящее произведение) и получил следующее:

Tu ed io, è gia l’оrа, andiamo nella sera
che nel cielo si spande in ombra near
come un malato già in anestesia.
Andiam per certe strade desolate
nel brusio polveroso
di certi alberghi ad ore, e l’acre odore
di ristoranti pregni di sudore… (Eco)

[† Час настал; что же, выйдем с тобою одни

в этот вечер, распластанный по́ небу в черной тени,

как пациент, что уже под наркозом.

Пойдем с тобой по улицам безлюдным

в нестройном пыльном гаме

дешевых нумеров, средь зловонных паров

ресторанов, пропотевших до самых потолков… (ит., Эко)]

Дальше я не пошел. У меня сразу создалось впечатление, что передо мной – итальянское стихотворение конца XIX или начала XX в. Правда, «Пруфрок» был написан в 1911 г., так что было бы правомочно передавать его в духе той эпохи, но я задался таким вопросом: был ли тот контекст, в котором Элиот писал по-английски, тем же самым, в котором мог писать, скажем, Лоренцо Стеккетти:{♦ 160} Sbadiglando languir solo е soletto – Lunghi e tediosi giorni, – Dormire e ricader disteso in letto – Finché il sonno ritorni, – Sentir la mente e il core in etisia, – Ecco la vita mia («В одиночестве полном зевать, изнывая, / Скучать все дни напролет, / Спать и валяться без сил, уповая, / Что сон опять придет, / В мыслях и в сердце чахотку тая: / Вот она, жизнь моя»).

Я решил ни в коем случае не ввязываться в эту затею, поскольку я не знаток англоязычной поэзии начала XX в. и никогда не переводил поэзию с английского. Невозможно то и дело менять ремесло. Проблема, перед которой я встал, как мне кажется, состоит совсем в ином: мой перевод мог бы даже быть приемлемым (уступите мне в этом гипотезы ради), если бы я сделал и опубликовал его в первое десятилетие прошлого века. Перевод Берти был сделан в сороковые годы, а переводы Санези впервые появляются в начале шестидесятых годов. Таким образом, итальянская культура восприняла Элиота как современного поэта не раньше, чем познакомилась с герметизмом и другими течениями (вспомним, насколько сильно повлиял Элиот на значительную часть итальянской поэзии, впоследствии присоединившейся к неоавангардизму), и у Элиота итальянская культура оценила почти прозаическую сухость, игру мыслей, сгущенность символов.