«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

«Он желает перемен… но пойдет не туда, куда следует… Ужасно, что русский народ держали в рабстве вопреки всем принципам; но поскольку факт этот существует, желание положить предел подобному злоупотреблению власти не должно все же быть слепым в выборе средств для пресечения этого».

В результате реформатор, по мнению Лагарпа, может опереться лишь на образованное меньшинство дворян (в особенности на «молодых офицеров»), некоторую часть буржуа, «нескольких литераторов». Силы явно недостаточны, но советчик, во-первых, надеется на огромный, традиционный авторитет царского имени (и поэтому решительно не рекомендует ограничивать самодержавие какими-либо представительными учреждениями!), во-вторых, рекомендует Александру как можно энергичнее основывать школы, университеты, распространять грамотность, чтобы в ближайшем будущем опереться на просвещенную молодежь.

И Александр I начал выполнять «программу Лагарпа».

«Революции сверху» как бы предшествовал новый этап «просвещения сверху». Оно декларировалось многообразно: было запрещено помещать объявления о продающихся крепостных (отныне писали – «отпускается в услужение»); закон о вольных хлебопашцах облегчал освобождение крепостных тем помещикам, кто вдруг пожелает сделать это добровольно…

Эти и несколько подобных декретов легко раскритиковать как частные, половинчатые, но ведь и само правительство не считало их коренными: речь шла о постепенной подготовке умов и душ к «эмансипации». Берется курс и на молодых: многие послы, генералы, сановники были 30–40-летними, ровесниками царя. В правление Александра были основаны или возобновлены почти все дореволюционные русские университеты: Казанский, Дерптский, Виленский, Петербургский, Харьковский, а сверх того Ришельевский лицей (из которого позже вырос Одесский университет) и столь знакомый нам пушкинский Царскосельский лицей. Все это дополнялось реформами гимназий, сравнительно мягкими уставами учебных заведений при немалом самоуправлении и выборности начальства…

То был, можно сказать, постоянный фон, реформаторская основа, которая особенно сильно укрепилась в начале александровского царствования, но не совсем исчезла даже в гонениях последних его лет.

Не вдаваясь, однако, в частности, присмотримся к двум серьезным попыткам произвести коренные, можно сказать, революционные (особенно если б они вышли!) планы «верхних преобразований».

Прежде всего, конечно, попытка Сперанского.

В 1807–1812 годах талантливейший администратор, великолепный знаток всех тонкостей российского правления задумал и разработал сложную, многоступенчатую реформу сверху, которая постепенно, учитывая интересы разных общественных групп, должна была завершиться двумя главными результатами – конституцией и отменой крепостного права.

Здесь снова не можем удержаться, чтобы не задеть многих, боюсь, очень многих наших историков. Сколь часто указывают они из своего XX века, как следовало бы действовать разным героям минувших столетий, в чем те ошибались, что переоценивали и что недооценивали. Иной профессор, например, столь явно видит ошибки народников, что нет сомнения – если бы он сам пошел в народ, мужики непременно поднялись бы… Сперанского кто только не критиковал, включая и Льва Толстого, – и Россию-то он не понимал, и самоуверен был, и самодоволен. Рядом советских историков необыкновенный государственный деятель, сделавший фантастическую карьеру (из поповичей – в первые министры!), осуждался, по сути, за то, что он не стал крайним революционером, типа, скажем, Пестеля, что хотел примирить помещичьи, государственные и крестьянские интересы, что возлагал надежды на «обманщика-царя»…

Оспаривая подобные суждения как неисторичные, заметим: главный довод многих критиков, включая и автора «Войны и мира», не всегда отчетливо сознаваемый, но основной, – реформы Сперанского не получились. Из этого сразу делался вывод, что и не могли получиться, а это уж далеко не бесспорно.

Что же касается желания Сперанского сохранить помещиков, то здесь нужно сказать: он был исторически прав. Простое уничтожение правящего слоя отнюдь не всегда большое достижение для страны. Англичане, сохранившие во время революции XVII века и помещиков, и буржуа, освежили, укрепили свой строй. Российское дворянство при всей его крепостнической хищности продолжало оставаться главным носителем просвещения, культуры, исторической традиции; в начале XIX века оно было, можно сказать, незаменимо при слабости русской буржуазии и темноте многомиллионного крестьянства.

Сколько написано о «положительных результатах» ликвидации класса помещиков в 1917 году, но не было и не будет ни одного исторического явления, которое имело бы одни положительные стороны; известные общественные, моральные потери происходят даже при ликвидации безусловно старого, отжившего.