«Сказать все…»: избранные статьи по русской истории, культуре и литературе XVIII–XX веков

Этому способствовало и отделение следствия от полиции, и сравнительно высокая оплата судей – от 2200 до 9 тысяч рублей в год (меньше, чем в Англии, но больше, чем во всех других европейских странах); судейской независимости способствовало также появление ряда молодых, только что выпущенных университетских юристов. Можно говорить (ну, разумеется, понимая классовую «узость», относительность!) о целом поколении деятелей, которые «были созданы судебной реформой» и сами продвигали ее вперед, о таких, как Анатолий Федорович Кони, как целая когорта прекрасных адвокатов, которым несколько лет назад были посвящены интересные исследования профессора Н. А. Троицкого.

Правда, создателям новых судебных уставов не удалось пробить один из важнейших демократических принципов – ответственность должностных лиц перед судом, право обжалования действий административных лиц и учреждений. Предавать суду чиновников за их противозаконные действия можно было лишь с утвердительного разрешения губернаторов; мощная, традиционная российская бюрократия так просто не давала себя в обиду!

Независимость тогдашних судов сложно соотносится с принципом выборности, несменяемости: мировые судьи выбирались уездными земскими собраниями и городскими думами, но утверждались Сенатом; судьи же высших инстанций назначались министром юстиции, но за общими собраниями соответствующих судов сохранялось право – рекомендовать своих кандидатов; тут уместно напомнить, что прямой выборности судей самим населением не знало большинство стран Европы.

Итак, пусть ограниченно, но все же реально в России начало осуществляться старинное пожелание Монтескье о разделении властей. Хотя губернаторы и другие административные чины не уставали вмешиваться, навязывая «по старинке» свое мнение, суды с большим или меньшим успехом отстаивали свое.

Когда в 1878 году Вера Засулич стреляла в генерала Трепова, правительственный взгляд на это событие был ясен: хотя генерал не раз грубо и подло нарушал законы и правила, их вооруженная защитница должна быть строжайше наказана.

Суд, однако, внезапно ее оправдывает. И пусть сразу после того Веру Засулич отправляют в ссылку административным порядком, все же судебная независимость проявилась достаточно отчетливо.

Относительность судебной независимости, большие права губернаторов и полиции, в известной степени компенсировалась гласностью судопроизводства.

Опять же в наших учебных курсах со всяческими подробностями расписываются нарушения этой гласности, увеличение числа секретных, политических дел для безгласного рассмотрения, жуткие подробности, пытки, которым фактически подвергали народовольцев…

Все это правда.

Однако, опасаясь похвалить российский буржуазный суд, мы, случается, с водой «выплескиваем ребенка». 20 ноября 1866 года было разрешено «во всех повременных изданиях» печатать о том, что происходит в судах; 17 декабря того же года всем губернским ведомостям разрешались «особые юридические отделы для сообщения стенографических отчетов о ходе судебных заседаний». Судебные репортажи, сообщавшие о русских и заграничных процессах, становятся заметным явлением в прессе.

Отныне все административные ограничения и нарушения своих же принципов били по власти куда сильнее, чем прежде, когда беззаконие как бы не существовало из‐за реального отсутствия или недостатка законов!

Первым крупным политическим процессом, стенограммы которого воспроизводились в прессе и куда допускалась широкая публика, было дело Нечаева и его сообщников в 1873 году (как известно, сидя на этом процессе, Ф. М. Достоевский набирал впечатления для будущего романа «Бесы»).

Гласность вторгалась и в темные закоулки следствия, и в низшие, «мировые суды».

Положа руку на сердце, согласимся, что сегодня мы далеко не все знаем о том суде, какой существовал в конце XIX – начале XX века. Могут возразить, что в ту пору значительная часть населения была неграмотна и гласность для нее как бы не имела значения (вспомним рассказ Чехова «Злоумышленник»); однако трудно, почти невозможно вообразить, чтобы тогдашние газеты не печатали, неделя за неделей, отчеты о процессах, адекватных нынешним «торговым делам», Чернобылю…

Другая провозглашенная черта реформированного суда – бессословность – внешне кажется для нас совершенно неактуальной: это в конце XIX века были сословия, и суд, лишь преодолевая разные рогатки и сопротивление инстанций, пытался одинаково применять закон и к дворянству, и к мещанству, и к крестьянам…

Но снова и снова не уклонимся от параллели: если вникнуть в огромное число судебных злоупотреблений, скажем 1950–1970 годов, то, без всякого сомнения, заметное место среди них займут особые, по сути сословные права начальства, «неприкосновенной элиты»: неподвластность никому, кроме высшей администрации, воспроизводящей худшие черты минувшего сословного режима. Благодаря недостатку гласности должностные лица недавней поры бывали, признаемся, куда более «независимы» от суда, нежели чиновники (и даже очень важные!) в 1870–1910 годах.