Скажи это Богу

Они пропали - вот это было главное. Они пропали во время работы с Алиной.

Отпустить клиентку с миром - невозможно. Оставить все как есть - тоже невозможно, поскольку вдруг способности пропали действительно из-за каких-нибудь козней недооцененной им спервоначалу Алины...

Вот тут и могла помочь только Тима, словно для такого страшного часа и подготовленная всей своей невероятной судьбой.

И сейчас, вдоволь насмотревшись в дверь, за которой скрылась Алина, профессор тяжело поднялся из роскошного кресла и пошел в комнату к Тиме, с ужасом обдумывая текст своей просьбы.

"Анна, как я ненавидела любовь!.."

"Анна, как я ненавидела любовь!..

В роковом тридцатисемилетнем возрасте я уже была так больна ею, что даже радовалась, топая из загса с очередного развода.

Меня лечили травники, психоаналитики, астрологи, хирурги - помогало самую малость, а потом опять начинались ужасы и разрушения.

Мне постоянно попадались мужики, передавленные, как танковыми гусеницами, своими мамашами. Один вообще был нечто... Он был типичный гений. Его звали Григорий, и именно от него меня взрывом кинуло к Степану Фомичу. В светлое царство..."

(Продолжение в Приложении 6)

Он прекрасно ласкал меня, читал великолепные стихи в собственном переводе с французского, провожал до лифта, а на следующий день выключал телефон. У него, как выяснилось попозже, был патологический страх перед счастьем, особенно тем счастьем, которое на время дается любовью. Завязанный на мамашу энергетическим - гордиевым - узлом, он очень быстро терялся с любой другой женщиной. Он чувствовал себя так дискомфортно, словно изменял самому себе, - с любой женщиной! Но он вовсе не был аскетом.

А изменял-то он всего-навсего - мамаше. А поскольку таких вещей восторженные люди в юбках, как правило, не понимают сразу, а лишь по получении необъяснимых затрещин и надломов души, то и я не поняла, и к февралю 1998 года от меня отказались и врачи, и доброхоты.

Впрочем, возможно, я до сих пор не понимаю Григория. А вдруг ему не требовалось счастья? Вдруг ему было достаточно простой, прочной, животворной радо?сти? А вдруг он желал умиляться красоте мира и ему вполне доставало тех ясных звуков света, что он впитывал сам, без посредничества слабых женских тел? Ведь он гениален, а я на каждом шагу забывала об этом, переполненная его серебристой энергией, вся в упоении, впитывающая, вбирающая его - заживо...

Откуда мы знаем пути творчества? Ниоткуда. Только от прочих людей, что-то читавших или слышавших от еще более прочих... Нам или скажет Он, какими числами какого алфавита записать симфонию, - или не скажет. Живи и жди. Но мы обязаны сказать Ему о себе - в любом случае.

Он говорит с нами на языке ситуаций, а мы отвечаем Ему поступками. Спасение души? Это, конечно, наше личное дело, но почему же Он делает абсолютно все возможное для организации этого спасения?.. Мы что - нужнее Богу, чем Он - нам?

Анна, я мучаюсь этими вопросами не только в перерывах между мужчинами, поверь. Мужчина всегда представлялся мне наиболее лаконичным жанром для передачи моего сообщения Богу. Но, возможно, это было ошибочное представление.

Мои три сосны, в которых я блуждаю веками, только крепнут, вон какие уже вытянулись, красавицы...

А тогда, после Григория, я начала очень много пить. Как правило, водку. Нелегко было к ней, родименькой, привыкнуть.

Я пошла в Храм и месяц училась молиться; так молить - чтоб ни единая иная дума не протекала бы в душу и чтоб мне самой себя расслышать наконец.

Когда боль ушла, осталась лишь привычная тоска по земному дому. Ну да это дело привычное, сиротское, это у меня с детства - и неизлечимо.

Да, дом... Ноет и ноет. Болит и болит. В Храме - хорошо. А среди людей - ноет и ноет, болит и болит... Но не могу же я жить в Храме! И в монастырь - тоже никак не могу: дочь подрастает, родственников - почти никого. На любимом радио слушатели осатанели окончательно, а начальник, новый, запрещает мне говорить в эфире то, что я хочу. Да и что я теперь хочу!.. Надежда еще жива, но и она при смерти.

Вот в те дни я и повстречала на Чистых прудах одного забавного человечка. Подстелив под себя полиэтиленовую скатерть, он сидел на скамейке, укутанный в толстое шерстяное пальто, похожее на плед.

Я гуляла по аллее вдоль пруда - и вдруг вижу это чудо в перьях. Сидит с книгой. Вязаную шапочку надвинул на брови. Читает быстро-быстро страницы две-три, потом возвращается к началу, достает из кармана какой-то круглый предмет с кнопкой - и опять читает прочитанное. Большую половину его скатерти, расстеленной на скамейке, занимали прозрачные пакеты с книгами. На меньшей половине скатерти сжался, скукожился, а может - сосредоточился, не знаю, вот этот человечек в пальто. И такой он был милый, странный, уютный, нелепый, что я не выдержала и пошла с ним знакомиться. С этим у меня проблем не бывает. С незнакомыми людьми поговорить - да хлебом не корми!

- Добрый день, - говорю, - можно мне тут присесть?